Ветер путается в косах, перекинувшихся его порывами через плечи и хлеставших по спине, укрытой пиджаком. Сознание расслаивается, как кровь в пробирке, поставленной на центрифугу – эритроциты, лейкоциты, плазма – Отэктэй, едва обретя равновесие, чувствовал, что с каждой преодолённой сотней метров на мотоцикле он всё больше расслаивался на части, как это было при их с Сакурой первой встрече. Как это бывало с ним всегда, когда он не мог добиться того, чего так желал – когда не может дотянуться до пологого изгиба мужской талии, хотя было достаточно просто перекинуть руку с сидения. Надо признать, что Отэктэй устал – а когда Отэктэй устаёт, ему всё тяжелее держать контроль над теми, кто в нём жил. У них много непохожих имён, у них разные даты рождения, но каждый требует кормёжки, и прямо сейчас, пока шум ветра в ушах мешался с шумом собственной пульсирующей чёрной крови, Отэктэй сдерживает рвущийся наружу из глубин глотки рык; мальчишка-демон явно недооценивает того, кому умудрился угодить прямо в расколотую на части морозную душу. Лёд может обжечь не хуже огня и заставить кожу почернеть, мумифицировать, будто та пролежала в гнилом болоте по меньшей мере сотню лет – и лёд его сердца был именно таким, испепеляющим.
[indent] Ничего, решает он, ничего ужасного не случилось. По крайней мере, ничего из того, что он не мог бы исправить, но для этого стоит запастись терпением и благоразумием, а уж они-то как раз стремительно отступали на задний план; ведь если юный демон смог отужинать хотя бы крохой тела ведиго, то вендиго так и оставался голодным. Не то что бы он на что-то рассчитывал, когда собирался на эту встречу – его организм вполне мог бы пережить ещё пару дней голодовки, ведь это свидание затевалось лишь с целью утолить свой моральный и духовный голод, однако, мужчина не предполагал, что его нутро будет так потрёпано. Давно никому не удавалось настолько вывести его из равновесия одним фактом своего существования – запах Сакуры забивает ему ноздри и Отэктэю приходится прикрыть глаза, чтобы не видеть его силуэта и не подкладывать хвороста в ледяное пламя своей распалившейся души. Задачка перед ним стоит не из лёгких, по всей видимости, от него убегают столь же упорно, как он преследует, но прекращать он не намерен. Разве что, сделать тактическое отступление и привести свою голову в порядок – и он знает, куда для этого ему нужно идти.
[indent] Никто из них друг на друга не смотрит, когда они достигают пункта назначения под перекрёстком с висячим фонарём, уже давно мигающим жёлтым надтреснутым цветом. Ночная сиесты звучит расстройством воющей гитары на угловом балконе и лаем собак в подъездной клетке – Отэктэй не прощается, хоть ему и настоятельно сказали “прощайте”. Нет, никаких “прощайте” – он это кристально понимает в тот самый момент, когда шины истерично визжат, а рёв двигателя уносится прочь по улицам, которые застроены деревянными казематами настолько плотно, что в них даже такое громкое ворчание разносится лишь скромным эхом. Ему бы сейчас пойти прямо по разбитому асфальту, достать ключи, подняться к многоквартирному дому средней степени паршивости и спрятаться в своей дрянной выгребной яме – хотя, справедливости ради, ему и не в таких местах приходилось прежде жить. Но он, продвинувшись вглубь улицы проходит мимо своего жилища, хлюпая мокрыми ботинками – Отэктэй мог бы выглядеть поспешно, если бы не аура, которая в нём бесилась ненасытным тайфуном; собаки, заскулив, попятились вглубь чернеющего прямоугольника дверного проёма, оставив защитную клетку пустой.
[indent] Идти до места назначения долго, но только если не знаешь, как туда добраться – Отэктэй знал, и брёл он целенаправленно на запах крови, пролившейся во имя молодых местных богов, настолько юных, что они больше походят своим образом на не шибко сильных демонов, приобрётших в синкретическом раже весьма необычные черты. Так ловко сочетать римско-католическую христианскую религию с кровавым колдовством – это надо уметь. Ни одна великая цивилизация Мезоамерики не смогла этого себе позволить – или не захотела – не смогла смешать своих богов с библейскими образами, не совместила четырёхконечный крест маской из черепа ягуара; а местные – смогли. Кого они пытались призвать сегодня – Отэктэй не знает, но чувствует, что бог местной маленькой религии “кандомбле”, не обрётшей даже централизованности и официальности, питался кровью, а потому грозности ему не занимать. Что ж, сегодня местным повезло, и к ним явится тот, кого они ожидают увидеть.
[indent] В полуподвальном помещении, куда на шум и запах приходит Отэктэй, остро пахло сожжёными травами и кровопролитием – в нарисованных мелом кругах подёргивали лапами петушиные чёрные туши, а люди уже входили в состояние отчаянного транса; но когда в проёме появляется вендиго, все это чувствуют и смотрят на него заплывшими белками глаз. Его видят, хотя он слышал, что люди, вошедшие в состояние ритуального бешенства, не слышат ничего и никого, кроме вселившихся в них духов и, если повезёт, богов. От этого зрелища его кожа сереет – он думает о Сакуре, думает о том, как далеко он уже умчался, думает о его грёбаном “прощайте”, и зловещая улыбка растягивает выразительные губы, пока глаза заволакивает плотной чернотой. Его душа пустеет, когда на него наваливается понимание, что Сакуры с ним сейчас нет, она вдруг ноет, нарывает, извергается гнойными выделениями и ледяным крошевом, когда пожилая чернокожая женщина кричит, воскинув руки к низкому, увешанному венками из цветов и сухих веток потолку. Должно быть, жрица – её лицо спрятано за подвесками из каменных бус – вопит на повторе “Огун-Огун-Огун”, и Отэктэя это начинает раздражать; ведь это не его имя.
[indent] – Молчать! – рычит он и вся комната замирает, не издавая ни звука, кажется, даже поднятая пыль больше не летает по броуновскому движению в свете горящих связок церковных свеч.
[indent] – Моё урождённое имя покрыто мраком истории. Меня зовут Слуах, – он делает шаг вперёд, но никто не шевелится, – меня зовут Ципакна, – сбрасывает с себя пиджак и туфли, – меня зовут Отэктэй, – вниз летит рубашка и пропитывается птичьей кровью, – и я буду для вас Огуном. Танцуйте.
[indent] Отказа не следует – слабое человеческое сознание пропитывается его раскатистым дробящимся голосом и чернокожие тела, вымазанные в густой белой краске, подчиняются. Под бой босых ног о пол и первые восторженные завывания он щерится – такое уже было однажды и такое не сложно провернуть опять – ему представляется, как мог бы обнимать в диком остервенении тонкое белоснежное тело, как мог бы ворваться в него, как вонзил бы в него иглы своих зубов опять, и делает первое вращение против часовой стрелки на одной пятке, высоко подняв колено другой ноги и воздев два перста в надругательстве над католическим жестом к потолку. Ему весело и горько, он безумен и рассчётлив, он погружается в вой человеческих тел, отплясывая в свете огня, пока смертные люди расступились, в священном ужасе протягивая к его терракотовой коже руки, но боясь коснуться. Прикинуться богом несложно – сложно богом быть.
[indent] Выбор невелик, все они чем-то опоены – Отэктэй чувствует запах какой-то наркотической баланды, стоявшей в воздухе плотным кумаром, но ему уже всё равно. Он танцует и вьётся ивовым тугим прутом, совсем как в далёкой юности, изображая собой силу животных, какую с ним ассоциировали и интерпретировали племена, к которым он пытался прибиться; и которые впоследствии беспощадно истреблялись. Улыбка прячет яростный оскал – он не голоден, он лишь хочет кровопролития ради кровопролития. Он хочет стать Кукульканом, которому посвящали сотни человеческих сердец на вершинах ступенчатых пирамид, он хочет утолить свою пустоту, хотя бы немного наполнить её суррогатом неприкосновенных возвышенных чувств, которые мог получить лишь от одного демона – того самого, что был не его. Он не знает, откуда такая зацикленность именно на нём, но не думает об этом сейчас, а лишь примиряется с нею, давая волю прожорливому чудовищу, которое всегда бродило где-то неподалёку.
[indent] И в момент, когда голова начинает кружиться, а мышцы разогреваются и коротко подрагивают в мнимом возбуждении – живот напрягается, где-то внутри клокочет эхо спазмов – он выбирает, практически не глядя, но ему и плевать. Ему нужен крик, ему нужно мерзкое бульканье в чужой шее, ему нужен хруст хилой трахеи у него на зубах – и он получает своё, пока другие смертные встают в круг и глотки их взрываются воплями, скулежом, нечеловеческим скрежетом ложных голосовых связок. Жизнь утекает, без следа поглощаемая дырявым желудком вендиго, а его амбиции и чаяния чуть утихают, снова сковываясь ледяной коркой – он жуёт ещё немного мяса, проглатывая связки, клацая зубами и отчасти недовольно урча – не то, всё не то! Но он не беснуется – боль в подрагивающих чужих конечностях стихает и перетекает в зверя – оставшееся он отдаёт обезумевшим человечкам, которые, обезьянничая, точно дети, повторяют за своим бутафорским божеством. Накидываются на тело, стоит ему глухо упасть об пол, а Отэктэй, забрав свои вещи, но так и не надев, покидает этот храм безумия, который уже завтра будет оцеплен полицией и растаскан жёлтыми журналистами по газетам; точно также, как кишки бедного жителя фавел по разным углам бетонного полуподвала.
***
Душевая кабина наполнена вспененной влагой. Длинные волосы закрывают чёрным шёлковым полотном крепкую спину, пока водные змейки полностью омывают смуглое тело – кулак часто и громко хлюпал по напряжённой плоти, пока Отто, опираясь предплечьем о светлый посеревший кафель, сгорбился и тяжело дышал. В прошлую ночь он так и не смог уснуть – ходил по своей квартире, вымеривая шагами каждую комнату по периметру, а их у Отто было две, если считать кухню за отдельное помещение. В голове правил сумбур, состоящий из множества разрозненных идей, что ему сделать и как себя повести. Когда первые лучи солнца осветили горизонт, Отто, наконец, расплёл косы и запихал всю одежду, кроме замши, в стиральную машину, в том числе и носки Сакуры. Немного посидел напротив, наблюдая за тем, как ком из тканей вертелся в центрифуге вперемешку с водой и пеной – с таким уже туповатым интересом за происходящим мог бы наблюдать кот или большой пёс, не подверженный повадкам холерика. Поднялся, устало взглянул на себя в зеркало и оскалился, пытаясь высмотреть остатки человеческого мяса между зубами – нет, ничего; и словно в качестве некоего знака свыше, за окном завыла полицейская сирена. Может, в другой момент Отто испытал бы мрачное веселье, но не сейчас – лишь кроткая ухмылка на долю мгновения показалась на лице, чтобы тут же исчезнуть, поскольку между губ была просунута зубная щётка.
[indent] До трёх часов дня ещё полно времени, но отчего-то у Отто ощущение, что он уже безбожно опаздывает. Развесив вещи на сушилке и дождавшись открытия магазинов, он, надев простую футболку и чёрные, немного облегающие джинсы, отправился к цветочному в более благоприятном районе, где можно было найти хоть и дорогие, но самые необычные цветы; впрочем, надолго там не задерживается, поскольку уже знает, что именно он хочет приобрести. Вернувшись домой с небольшим лёгким горшком, наполненном древесной щепой, он ставит на стол бархатную красную орхидею с белой сердцевинкой – глядя на изогнутый тонкий прутик, Отэктэй будто смотрит в запавшие в душу глаза, и ловит себя на том, что нежно улыбается. Дух его успокоился, вряд ли сегодня он будет так опрометчив и мягкотел – всё-таки, похоже, он не был готов к чувствам такой силы, но сегодня, как он и завещал самому себе, новый день, который потребует от него новых свершений.
[indent] И потом он, наконец, решает принять душ, во время которого на него накатывает крепкое сладкое возбуждение, напоминающее ему о том, что когда-то он тоже был юн и скор на вынесения приговоров. Он ласкает самого себя, позволяя лёгким ароматам средств личной гигиены слегка осесть и впитаться в его красноватую кожу, пока Отто, прикусив губу клыками, нетерпеливо и быстро доводил себя до оргазма – не самого яркого в его жизни, но такого, что определённо повышает настроение перед выходом на встречу с тем, чьего внимания так отчаянно и бесшабашно хотелось. Он кончает, коротко простонав – семя уходит в канализацию, а сам мужчина, омыв руки, зачёсывает свалившиеся на лицо мокрые пряди назад, подставляясь под приятно бьющие струи – вот и произошедшее ночью кажется отнюдь не концом света, напротив, многообещающим началом.
[indent] В этот раз он надевает чёрную простую водолазку по фигуре, а на шею, поверх горловины, цепляет высокое костяное ожерелье с вставками из нефритовых бусин. На ногах облегчённый хлопковый вариант чёрных пристяжных штанин и почти такая же шерстяная юбка, с той лишь разницей, что у неё не было бахромы, а внутреннюю сторону оголённого бедра было видно при ходьбе лучше и чаще. Отэктэй усмехается самому себе, заплетая густые волосы в традиционные три толстых косы, спускающихся чуть ниже поясницы – он помнит, что смог приковать внимание Сакуры голой кожей, и в этот раз собирался снова использовать этот приём. В косу на затылке вплетается одно воронье перо, а над ним на основании косы Отто закрепляет шпилькой срезанный цветок орхидеи – той самой, алой с белой сердцевиной.
[indent] Дом он покидает ровно в тот момент, чтобы идеально, минута в минуту оказаться возле поместья к обусловленному времени. Опаздывать он не собирался, как и приезжать раньше – такси он останавливает в пяти минутах ходьбы от условленного места встречи возле ворот поместья. Туда он подходит твёрдой размеренной походкой, тем не менее, ощущая лёгкое волнение в груди и странное голодное ворчание в желудке; даже издалека он уже чувствует знакомый запах и легонько улыбается, подходя всё ближе и ближе, полагая, что его встретят прежде, чем охрана озадачится приближением постороннего. Впрочем, о его приходе наверняка известили уже всех причастных, и всё же, Отто хочет, чтобы первым, кого он встретит, был именно Сакура.
[nick]Otektei Uwati[/nick][status]tomorrow i will cook u[/status][icon]https://forumupload.ru/uploads/001b/bd/61/39/966715.jpg[/icon][lz]<br><center><div class="name a"><a href="ссылка на анкету">Отэктэй Увати, unk</a></div><div class="nameb">вендиго</div>я вскрою себе грудную клетку, я подарю тебе своё сердце</center>[/lz]
голый коп
злой коп
добрый коп
