Рот наполняется слюной – в этих трущобах плескалась кровь, достаточно много крови, смешавшейся с порохом, химкой и крысиными фекалиями; найти подходящий труп, чтобы не травануться, представляется проблематичным даже спустя неделю пребывания Отэктэя в этом месте. Фавела в Бразилии отличается от большинства резерваций в Соединённых Штатах только повальной густонаселённостью, и пока его люди планомерно вымирали, точно дикие белые бизоны, здешние лачуги только сильнее наполнялись людьми. Хорошо здесь живёт не тот, у кого есть оружие, поскольку есть оно, похоже, практически у всех, а тот, кто давит авторитетом и бесстрашием перед чужими страданиями – человечность в таких местах явно не в почёте и в призме искажённых жестокостью и кровопролитием мозгов представлялось признаком слабости.
[indent] Словом, Отэктэй понимал, куда он попал, едва переступил мнимую черту между видимым благополучием и тоскливой безысходностью в ритме самбы, а вместе с этим пониманием пришёл сам собой и порядок действий, который и привёл его к тому, чем он занимался, а именно – обеспечивал медицинской помощью всех нерасторопных ублюдков местного бандитизма. Днём здесь звучат хлопки набиваемого футбольного мяча по балкам ворот, ночью – хлопки выстрелов, реже – автоматная очередь, и почти никогда эти выстрелы не звучали в его скромной прохладной обители, где под холодным светом строительного прожектора он штопал людей, которым и так недолго осталось с таким образом жизни.
[indent] Денег он не требовал, впрочем, как и не раскидывался информацией, что их у него в достатке. В качестве платы за свои услуги брал покровительство главаря местной банды, занявшей лидирующую позицию по распространению героина внутрь города и вовне, а также информацию о местной японской диаспоре и трупами. Никто не знал наверняка, что этот человек с трупами делал – Отэктэй, которого все теперь привычно называли Отто, предпочитал кормиться наедине с собой, отфутболивая всех любопытных какой-то ахинеей о научных изысканиях; благо, подавляющее большинство местной преступности даже не очень хорошо читала, что уж говорить о знаниях в области хирургии. Впрочем, невзирая на то, что мертвецов ему приносили каждый вечер, жрать было решительно нечего – все тела были отравлены или наркотиками, или болезнями, и всякий раз Отто так и оставался, едва найдя жалкие крупицы хорошего мяса. Он был голоден и раздражён, а когда он голоден и раздражён, то становится невнимательным.
[indent] – Caralho! – на последнем издыхании завопил мальчишка, не старше восемнадцати лет – пальцы были сломаны, а левая коленная чашечка разбита выстрелом. Шоколадная кожа от потери крови окрасилась грязно-серым гниловатым цветом – выглядит совсем неаппетитно, но тело было таким молодым и здоровым, что от густого аромата рот Отэктэя наполняется слюной – голод постепенно начинает сводить его с ума, совсем как в древних преданиях, когда по зиме он мог своим появлением выкосить целую голландскую деревню. Ему хочется верить, что пацан помрёт от кровопотери, но тот цепляется за жизнь, а Отто цепляется за него – возится уже хер знает сколько, а тот так и поскуливает, невзирая на вбуханную в него анестезию.
[indent] – Cale-se, – отмахивается от таких ещё совсем детских слёз Отто – вглядываться не хочет в перепуганные глаза, чтобы не беситься ещё больше; такой же взгляд был у Кзучилбары в тот страшный момент, когда его кусали, а Отэктэй ничего не мог с этим поделать и никак обратить вспять. Бешенство и состояние зверя тоже не принесли ожидаемых результатов – в своём яростном помутнении он лишь упустил новорождённого вампира и его чёртового мастера и на поиски снова ушло до отвратительного много времени. Пока он был сыт, он мог сохранять благоразумие; пока он был сыт, он строил планы легко и холодно; но сейчас он, окружённый затёртым бетоном и жестяными стеллажами со всеми медицинскими инструментами, какими могла разжиться банда, лишь лязгал клыками да порыкивал на старших товарищей нерасторопного ребёнка, чтобы те держали его лучше, пока он, Отэктэй, забинтовывал ему колено. Хорошо бы было хоть питательный раствор пустить по венам, но он отдаёт пацана на волю случая – переживёт эту ночь, значит, судьба его решила полюбить, а если же нет – за его телом явится хирург Отто.
[indent] – Saia! – раздражённо отмахивается он, стягивая с рук окровавленные перчатки, но не торопясь выбрасывать их в урну – не поест, так хоть пригубит нормальную кровь. Расходники летят в мусорный мешок, инструменты гремят в мойке и затихают – уборку прямо сейчас он не собирался затевать. В глубине фавелы, за лабиринтами ночлежек и наркотических цехов, в своей бетонной коробке с маленьким окном он проводит каждую ночь, чтобы потом отправляться выведывать и вытягивать в час по чайной ложке информацию и том, как организована японская диаспора и как подобраться к ограждённой охраняемой территории, за забором которой и была его цель. Отто заберёт этого ребёнка – имя множество недовольств в адрес его прежних перерождений, вендиго, всё же, жалел и любил это дитя своей специфической любовью старшего брата, который никогда, в общем-то, младшего для себя не просил. Но причинить ему боль он больше не позволит.
[indent] В углу загрохотал пузатый холодильник с мясными остатками и лекарствами, которые необходимо держать в холоде – от дрожи этой адской машины, больше похожей на Железную Деву, внутри что-то звякнуло и упало, и Отэктэй с трудом подавляет в себе желание хорошенько пнуть эту образину. Останавливает только то, что удар голодного тысячелетнего хищника уж точно приведёт эту машину в негодность. Думает, что лучше бы ему прогуляться, да только время суток не располагает – обычно, все самые сложные случаи выпадают именно на ночь, когда наступает время беззакония. И он снимает с голого торса тяжёлый мясницкий фартук – чем богаты, тому и рады – и усаживается на пластиковый тщедушный стул с рекламой какого-то прохладительного напитка, беря в одну руку костяную табакерку с выложенным на крышке узором навахо из цветного кварца, а в другую ту самую перчатку, обильно покрытую кровью и тёмными сгустками. Натягивает её обратно, смотрит внимательно на блики холодеющей живительной влаги в холодном свете лампы в конусовидном абажуре, и втягивает носом запах, прикрывая глаза – хорош, но не настолько, чтобы биться в экстазе. Наверное, такая дрянь его привлекла только на фоне голодухи, не иначе.
[indent] Рабочие чёрные джинсы обычно не являются основным элементом его гардероба, но Отэктэй не хочет попросту марать ту одежду, которой, действительно, дорожил. Только волосы по-прежнему заплетены в три косы, разве что, перья чёрного кондора не украшают затылок – подпольная хирургия не та область, где имеет смысл озадачиваться своим внешним видом, тем более, что и красоваться ему не перед кем. Окружение удручает и Отто думает, что хочет поскорее найти ребёнка и отправиться домой, и в этих думах, решая, что отложит горделивое самобичевание за такое жалкое поведение на потом, втягивает ртом указательный и средний палец, с аппетитом обхватывая их жёсткими, выразительными губами.

Таких, как он, больше не осталось. Статистика удручающая, но у Отэктэя было достаточно времени, чтобы смириться со своим одиночеством – у него ушло на это не одна сотня лет и многократно выплаканные слёзы по своему уничтоженному, нынче безымянному племени, о котором не осталось даже никаких свидетельств. Боги умирают с последним человеком, который помнит их имена, и, возможно, погиб бы и Отэктэй, если бы не воля загадочной судьбы, решившей распорядиться его ощетинившейся шкурой, вверив надломившуюся сущность в руки заморских демонов. Тогда он впервые осознал себя одиноким и обязанным – тогда он впервые вкусил человеческого мяса и встал на путь перевоплощения в чудовище, каким он является теперь. Жадным ненасытным животным под маской интеллектуала и степенного мудреца, чьему голосу хочется довериться, и перед кем хочется трепетать – подчинение слабого разума своей воле так давно ему опостылело, что едва ли Отэктэй получал истинное удовольствие от охоты ради пропитания; может, он просто-напросто постарел? Постарел, разленился, потерял отчасти вкус к своему существованию, в котором не было никого, за чью душу стоит воевать и лечь своими проклятыми костьми ниц – оттого возвращение себе мальчика по имени Зу, бывшего некогда крылатым и рогатым бесёнком, становится для Отэктэя идеей первостепенной важности. Жизнь становится пресной, тем более вечная жизнь, когда её не с кем разделить.
[indent] Эта вечность концентрируется в саркофаге, которую с горем пополам попытались переоборудовать под операционную. Полуподвальное помещение, в плане похожее на квадрат,, жуткий старый операционный стол, укрытый окровавленной клеёнкой с клетчатым принтом, высился по центру, точно алтарь для языческих жертвоприношений. Вход в это помещение был относительно центра комнаты утоплен чуть вправо, чётко напротив – окошко с вентилятором для проветривания, а под ним та самая раковина, от которой сейчас разило кровью и маслянистым железом с порохом; легко пройти от входа напрямую к раковине, которая и была под этим самым окном. Отэктэй не задумывался об организации данного места – не очень удобно, но он привыкает. Стеллажи стоят по периметру помещения, наполненные кучей разных приспособлений для медицинского обслуживания, правда, большая их часть не работает; выкинуть жалко, вдруг кто-нибудь да починит? Но на дне одного из стеллажей, что был по правую стену ближе всего ко входу, лежали два обсидиановых томагавка.
[indent] Кровь капает, разбиваясь о бетонный пол. Малолетние дибилы не закрыли за собой дверь, но Отэктэй слишком устал и раздражён, чтобы исправлять чужие ошибки – в следующий раз сломает одному из них мизинец, если вновь они явятся и не проявят соответствующего уважения; а Отэктэй к неуважению не привык. Он вообще не привык ко многому, что есть в этом месте – грязь, взбалмошность и вопиющий идиотизм молодых людей, которых, воистину, способна избавить только могила. Вся эта бетонная коробка всё равно, что могила – кто-то спускается сюда в последний раз в своей жизни, и за прошедшую неделю в таких условиях подохло много людей, а ведь хирург Отто хоть и был хорошим мастером своего дела, но при имеющемся инструментарии не был способен сотворить чудо. Местные объяснений и не требовали – расползались как тараканы по своим коробкам, облепившим обитель Отэктэя, как мухи кучу дерьма, чтобы отоспаться днём, зализать свои раны и вернуться ночью на тропу войны за своё бессмысленное выживание. Фавелы – лабиринты как в прямом смысле слова, так и в переносном; забредёшь сюда один раз, можешь больше и не вернуться. Но не возвращается тот, у кого нет цели никакой иной, кроме как встретить кровавый бесперспективный закат – у Отэктэя цель есть, и она уже неделю бытовала за ограждением частной неприступной территории. От злости и нетерпения хотелось выть.
[indent] Ножки стула скребут пластиком по шершавому бетону – втянув ноздрями воздух и внезапно замерев, как кобра перед броском, Отэктэй поднимается на ноги и прислушивается к звукам за дверью в слепом коридорчике, выбраться из которого можно лишь по жестяной лестнице, наверное, тоже сваренной самостоятельно. Не то призрак дыхания, не то сквозняк прогулялся по этой выгребной яме – лестница коротко скрипнула, съедаемая коррозией, но к таким звукам Отто привык; в разваливающемся на куски месте постоянно что-то шуршит и щёлкает. Вполне возможно, что то был не сквозняк, а крыса – ноздри забиты запахом сырости и крови настолько, что мимолётный кисло-сладкий аромат жевательных конфет кажется и вовсе забытым воспоминанием-впечатлением о посещении крупного города типа Чикаго. Сознание находит какие угодно оправдания тому, чтобы под гнётом неусыпной бдительности пойти и проверить, что прячется за грубо сваренной дверью, запираемой только в отсутствие Отэктэя. В любой другой момент он ведь прекрасно мог постоять за себя и отвоевать свою неприглядную территорию, правда?
[indent] Да и не совался сюда никто без острой надобности – люди хоть и были по природе своей несмышлёными существами, но глубинные инстинкты подсказывали им, что лучше такого человека как Отто не злить. Лучше вообще с ним лишний раз не встречаться и не заговаривать, а если приходилось, то делать это очень осторожно – даже появление в театре кабуки в диаспоре, походом в который Отэктэй решил побаловать себя в один из дней своего пребывания здесь, смогло слегка напугать и погрузить в некоторое напряжение сидевших рядом людей. Однако ему было всё равно – странное мягкое чувство заволокло его сотканное изо льда сердце, облило нагретым на солнце мёдом, когда он смотрел на яркие взметающиеся одежды и пронзительный взгляд в обрамлении грима, изображавшего на юношеском утончённом лице женский драматический образ. Отправляясь в то место, Отэктэй даже не надеялся, что хоть что-то сможет задеть струны его загибающейся и сохнущей души – если она вообще у него была, в чём даже он сам сомневался – а потому открытие в себе столь нетривиальных и нежных чувств к возникшей, словно из тумана, фигуре вызвало любопытство и отчасти непонимание; это всё от тянущей тысячелетней тоски или же бессмертный каннибал, действительно, что-то почувствовал?
[indent] Возвращение в гнильё фавелы, в бесконечное сплетение грязных улочек и наезжающих друг на друга квартирных блоков и складов поубавили яркость воспоминаний – осталось только лёгкое послевкусие, какое бы хотелось ощутить по-настоящему. В тот краткий миг, когда они столкнулись взглядом с тем актёром, Отэктэй подумал, что хотел бы сожрать эту красоту самым нежным и долгим из всех способов, каким он располагал; а потом перестрелки заполнили своими хлопками его голову и он оглох к своим чувствам. Оглох, прямо как сейчас, пока вставал у жестяной раковины, стягивая перчатку, пока пускал худенькую струю холодной воды из крана, отправившей кровь и грязь в слив, пока думал о том, что случится, когда найдёт ребёнка, вместо того, чтобы думать, как его искать. И за это он поплатился – что-то упирается ему между лопаток, напоминая дуло пистолета, и траектория предполагаемого выстрела обещала разорвать его сердце – хотя куда глубже в него проникает этот будоражащий голос. Жаль только, что вряд ли этот пистолет заряжен серебряными пулями – а от других ему вреда и не будет.
[indent] Если это вообще был пистолет, потому как нюх его не выхватывает из воздуха предполагаемого и характерного запаха пороха.
[indent] – Я отвечу вам, сэр, если во-первых, вы представитесь сами, – чуть развернув голову к неожиданному гостю своей скромной обители и поднимая вверх окровавленные мокрые руки так, чтобы незнакомец мог их видеть, мягко и вкрадчиво произносит Отэктэй, а после, вдруг принюхавшись, усмехается – тот, кто стоит за ним, явно не человек.
[indent] – А во-вторых, будете общаться вежливее. С меня хватит местного быдла, – он искренне пытается не терять ясности своей мысли – последние остатки благоразумия, невзирая на голод и раздражительность, всё ещё сверкают тлеющими углями, упрашивая подумать о будущем. Он хочет решить вопрос полюбовно, хочет, чтобы в его и без того грязной хибаре не было беспорядка, за который придётся отчитываться перед теми, кто ему эту хибару предоставил. А Отэктэй ненавидит отчитываться перед тем, кого ни в грош не ставит.
[indent] – Позволите? – он на пробу делает лёгкий поворот корпусом, пытаясь понять обстановку и выгадать себе время – а даже если на него набросятся, то ему не страшно выпустить, наконец, своё внутреннее животное. Перед своей совестью легко будет отчитаться – этот грубиян сам напросился.

Его ошибка не в том, что долго латал пацана, мутным взглядом пытаясь в кровавых ошмётках найти концы раздробленных костей и свести их воедино. Его ошибка и не в том, что решил пойти именно таким преступным путём, закапывая себя живьём в дерьме и наркоте, даже не прикасаясь к ним. Нет, единственный раз, когда он допустил серьёзнейшую ошибку произошёл в момент, когда Отэктэй решил, что его терпение и время стоит намного дороже и что дальше он медлить не намерен, а потому ему позволено просто так шастать где ни попадя, выуживая нитка за ниткой информацию о том, что творится в диаспоре и каков там уклад. Он не запасся терпением – и теперь расплачивался за это унижением, решив, что ему всё позволено, выбрав дорогой для себя то место, где он собирается пройти, как он делал всегда. Как делал Индех…
[indent] Воспоминания об этом имени заставляет что-то, что Отэктэй мог бы назвать живым, сделать сальто где-то на уровне солнечного сплетения, и он прикрывает глаза, выравнивая дыхание и заставляя себя дышать ровнее. Что же, из любой ситуации можно выудить для себя определённую выгоду, какой бы паршивой она ни казалась, и теперь, когда он уже привлёк к себе ненужное внимание тех, кого Отто преследовал, подобную возможность он не собирался упускать. От него хотят честности? Хорошо – вероятно, в ответ на эту честность он сможет получить кое-какую информацию, а потом…
[indent] А потом отделить мышцы от костей, пока тыкающая ему в спину неопознанной бутафорией нежить будет всё ещё жива. Он не строит иллюзий хотя бы здесь – обдавшая спину волна магии, точно вспышка ультрафиолета, ярко демонстрировала, что легко заломать это создание не получится, но это только подливает азарта в пламенеющую ярость тысячелетнего демона, чьё истинное имя переводится с языка кри как “зло, которое убивает”.
[indent] – Хорошо-хорошо, не кипятитесь, – хрипло хохотнул Отто, вновь поднимая в воздух раскрытые ладони и возвращаясь в ту позицию, в которой он так позорно позволил себя застать. Раздражение и гнев вот-вот готовы взорваться, вскипячённые на странном плотоядном возбуждении, какого он не испытывал давно – над ним одержали верх в маленькой битве, застав врасплох, но их война только начинается.
[indent] – Мне нужен ребёнок из резервации шайеннов. Восемнадцать лет, чёрные длинные волосы, высокий и тощий как смерть, характер – отвратительный, но… – он на долю мгновения прикусывает губу, замолкая и пытаясь вслушаться в реакции чужого тела.
[indent] – Так вышло, что в этом мире он нужен только мне. Я волнуюсь о его благополучии, знаете ли. Не встречали такого? – он продолжает фамильярничать, выдерживая нарочито стерильную вежливую аристократическую дистанцию. Он любит свои томагавки, они напоминают ему о великих временах, когда люди выстраивались в очередь, чтобы вскрыть во славу богов свои рёбра и преподнести ещё бьющиеся сердечные мышцы, но такому, как он, оружие не слишком-то и нужно. Ему обычно хватало его острых как бритва когтей, режущих даже металл как масло.

У мальчика уже есть семья, значит? От этих слов Отэктэй вскидывает бровь, в то время как нарочито вежливая улыбка стекает с его лица плавкими парафиновыми каплями – разумеется, в эту чушь он не поверил. Переродившийся человеческим ребёнком и отравленный ядом вампиризма детёныш во всём этом мире не был нужен никому – он видел издалека, как Кзучилбара плёлся, покато свесив плечи, за мужчиной, которого когда-то любил; вот только со стороны этого мужчины к мальчишке любви не наскреблось бы даже на медный напёрсток. В былые времена их чувствами можно было прошибать стены, теперь же между ними высилась лишь непреодолимая стена из холода – так зачем мальчишку мучить?
[indent] – Что же, – выдыхает он почти устало, однако, его аура парила ликованием – он отыскал свой повод для того, чтобы разорвать, наконец, эту словесную пляску, выпотрошить натянувшуюся струну миллиметрового расстояния между ними, отчего чужой знойный запах ударил в нос сладким аппетитом. Удивительная смесь чувств, упакованная в стеклянную коробку непроницаемой души и сильного высокого тела – удовольствие, не предначертанное его хозяином ни для кого, но Отэктэй вдруг считает делом своей профессиональной чести пустить по ней трещину и слизать хотя бы капли выступившего сока.
[indent] – Видят боги, я хотел решить проблему полюбовно, – он невольно ведёт носом, принюхиваясь к чужому терпкому аромату, какого Отто не ощущал никогда прежде – откровенно смакует последние секунды их недолгой прелюдии, впитывая кожей вкус застывшего идеального момента. Всё замирает, звуки замолкают, кажется, во всём мире – чтобы вдруг оглушительно взорваться; в тот момент, когда Отэктэй, рванувшись и так поднятой рукой к чужому лицу, срывает с него маску. Разворачивается, совсем не боясь никаких выстрелов – это был вовсе не пистолет – и громкий звериный смешок вырывается клёкотом из его горла, когда он выпускает из кончиков пальцев когти, больше похожие на костяные иглы длиной в три дюйма, чтобы вонзить их между чужих рёбер и тут же вынуть для тактического отступления.
[indent] – Зачем вам этот ребёнок?! – вдруг грохочет его голос, когда Отто, поджаро ссутулившись, точно крупный хищник, обходит операционный стол и оказывает по его противоположную сторону. Маска в его руке трещит и крошится, осыпаясь осколками на бетонный пол – от былой интеллигентности не осталось и следа.
[indent] – У него есть только одна семья – это я! – ударив себя кулаком в грудь, он старается рассмотреть чужое лицо, что даже при отсутствии маски оказалась не так-то просто – черты лица искажал необычный цвет и цепочка иероглифов, которые, очевидно, были нарисованы отнюдь не просто для красоты. И всё же, даже так Отэктэй коротко затаивает дыхание и расплывается в неестественно широкой острозубой улыбке, демонстрируя две пары клыков на верхнем ряду, а белки глаз затягиваются чернотой – кто бы по его душу ни пришёл, он, несомненно, был дьявольски красив.

Как же давно он не сталкивался с кем-то серьёзнее разбойной шайки. В последний раз нечто, отдлённое похожее на сражение между ним и кем-то ещё произошло около двухсот лет назад, когда вооружённые до зубов грабители поездов держали на своей стоянке оборону целых несколько часов – на деле же, вендиго лишь разрешил себе развлечься и создать видимость настоящей войны, какая канула в его памяти вместе с чертами лица его военачальника. Последние сотни лет он только и чувствует себя зажившимся на этом свете ветераном-инвалидом, чьей смерти жаждет государство, чтобы не выплачивать пенсию за боевые заслуги – ненужность и отчуждённость сжирает его покруче любой коррозии или голода. Человеческое мясо оседает в желудке, денатурируясь в тлен и белковый бульон, а дух его так и остаётся пустым, поскольку нет никакой наполненности и осмысленности такого существования – и вот, двумя белоснежными вспышками на кроваво-алом фоне высвечивается тот самый проблеск посреди утопляющей темноты. Красота и мощь, способные сделать его существование страшно осмысленным – сбросив с ног сланцы-вьетнамки, Отэктэй отпинывает их в сторону, сметая куда-то под стеллаж и куски маски, гулко звякнувшие деревом.
[indent] – Новую купишь, выпендрёжник, – каркающе хохотнул он, расправляя плечи с надувшимися почерневшими жилами, в то время как сама кожа посерела, обретая серебристый мертвенный оттенок. То, что перед ним изображали – цирк, пускай и очень качественный, способный заморочить голову всякому, но не тому, кто умеет вычленять чужой страх и замешательство из всех возможных запахов, какие способно исторгать тело – даже нечеловеческой природы. Ему можно выколоть глаза, но нюх будет его ведущим органом чувств – хотя, лицезреть воочию такую красоту было истинным удовольствием, какое Отэктэй смог пустить по своим жилам также легко как зависимый – героин.
[indent] – Что вы пообещали ему, что он согласился пойти с вами?! – его настроение меняется, как цвета радуги на бензиновой луже – плотоядное веселье снова перекрывается яростью, звенит, требовательно брыкаясь; перемена настолько разительная, что можно решить, будто у него распад личности.
[indent] Но сам Отэктэй чувствует, что ещё никогда прежде он не был таким целостным. И вид того, как в тени капюшона растягивается в демоническом оскале лицо незваного гостя, заставляет его счастливо и предвкушающе хохотнуть, широко раскрывая рот – почти все жевательные зубы превратились в эмалевые белоснежные иглы. Увидеть этого монстра в действии хочется настолько, что ему уже не терпится совершить первый шаг к их боевому единению – и Отэктэй прыгает к потолку, перевернувшись в воздухе так, чтобы после оттолкнуться от него удлиннившимися, точно у койота, ступнями, и совершить бросок на оппонента.
[dice=7744-120]

В состоянии острого голода сознание мутится – силы становится больше, вот только разума и внимательности пропорционально меньше. Воевать с единственным оппонентом становится тяжелее, куда проще устроить в таком состоянии деморализирующую бойню в толпе – во всяком случае, такие мысли вертятся в голове у Отэктэя, пока мир перед глазами смазывается одним пятном, а запахи смешиваются одним клубящимся вихрем. Хочется найти себе оправдание – горделивая натура не привыкла проигрывать, слишком легко пристрастившись к постоянным, подчас и слишком лёгким победам. Что же, если именно этой ночью ему предстоит сдохнуть, то проиграть такому противнику будет практически не стыдно – хотя, за порогом его развоплощения, его вряд ли ждёт хоть что-то, кроме пустоты, а его проклятые кости, так и не ставшие до конца железными, как у фоморов, почувствовать стыда уже не смогут. И, тем не менее, яростная досада взрывается в его груди, когда этой наглой каланче всего-то приходится сделать один шаг в сторону для того, чтобы вендиго впечатался в бетонный пол. Боли он не чувствует – только давит досадный вой, решив, что лишние звуки его обезличат ещё сильнее.
[indent] Между лопаток хрустит, дыхание сбивается – только чудом рёбра не выворачиваются наружу, прорывая кожу, и его руки успевают упереться в пол, чтобы не допустить ещё больших вероятных повреждений; но по бетонному полу, кажется, всё же пошла трещина. Челюсть выходит из пазов – оно и к лучшему, лучше ничего не говорит в таком коленно-локтевом положении – когти скребут по полу с гадким звуком, трое из них на правой руке сверкают чернёным железом, и вендиго выкидывает ногу, теперь больше похожую на волчью, и, выпустив такие же как и на руках иглоподобные когти, кое-где покрытые железной коркой, делает размах, чтобы из своего положения поставить подножку незваной нечисти, а в случае, если особо повезёт, пронзить ахилловы сухожилия. Челюсть хрустит, быстро возвращаясь на место – наконец-то, что-то по-настоящему интересное и интригующее.
[dice=1936-120]
[dice=21296-120]

Отредактировано Torkel Kittelsen (20.01.2023 18:07:44)

Булькающий звук вырывается из глотки под хруст восстанавливающейся челюсти и впридачу носа, чьей травмы он даже не заметил – Отэктэй смеётся. Смеётся мерзко и жутко, смех этот похож на смесь игривых завываний лисы и гиены, которые своим клёкотом в ночную пору рождали в слабых разумах людей неописуемой кошмарности чудовищ. Так ему и удавалось вселять страх и писать о себе всё новые и новые легенды, подкрепляя этим разрастающимся, точно опухоль, страхом свои силы и эго – некому было спустить его с небес на землю, как это делал Индех, и ему не для кого было заземляться, ведь когда нет подтверждений твоих слабостей, значит, и нет их вовсе, так?
[indent] Но это подтверждение взирало сверху вниз, сверля многогранностью чувств во взгляде – даже замыленным взором Отэктэй цепляется за эти сверкающие огоньки и на долю мгновения тонет, отчего промахивается и отчего вдруг смеётся. Видел бы себя со стороны, пожалуй, сдерживаться не стал бы, но времени у него немного для гомерического хохота – за эти несколько мгновений он возвращает себе способность разговаривать, пока те слабые вспышки боли, что разливались по его телу от нанесённых ударов, стремительно затихали. Чтобы причинить ему настоящую физическую боль, нужно кое-что посерьёзнее – а по моральной составляющей его души уже изрядно потоптались мощными протекторами ботинок.
[indent] – Да вроде нормально, – панибратски хрипит он, выплёвывая кровавый крап, становясь намеренно ещё более жалким, чем успел себя показать – отличный повод пустить пыли в чужие живописные глаза, чтобы всё-таки заставить их слезиться. Над ним, ловкий и сильный хищник, который явно не принадлежал к обычной когорте низших бесов – он некто, кто был на порядок выше них всех; во всех смыслах. И пока он пресмыкался, намеренно упираясь покатым, характерным для североамериканских коренных носом в пол, он вслушивался в чужую болтовню, заткнув на мгновение даже собственное прóклятое сердце. Лёгкое движение воздуха, и он уже знает, какой удар последует после – резкий поворот, удерживая корпус на одной руке, как в положении при отжимании, а другая крепко, почти до хруста стискивает голень – наверняка тонкую, изящную, но неимоверно сильную, точно промышленный пресс. Бицепс напружинился, надулся – силы этому демону явно не занимать, аж захотелось присвистнуть, ведь эта бойня всё больше походила на дикую и страшно весёлую игру – но вендиго не тратит времени. Громко рыкнув и снова хохотнув искренне, точно дитя, он дёргает эту ногу на себя, намереваясь всё же свалить незнакомца на пол ниц, хорошенько при этом приложив его и корпусом, и затылком. Однако наверняка не мог судить, что из этого выйдет – интригующий гость его крысиной ямы очень силён.
[dice=27104-120]

Не без интриги он ловит момент – чем закончится этот приём. И только так, пока скрипит кожа массивного ботинка в пальцах, пока пылинки замирают, испуганно взметнувшись в воздух, а он застывает, наслаждаясь своим “здесь и теперь”, он, наконец, чувствует, как впрыснулся в воздух густой и сладкий запах крови. Такой тяжёлый, такой терпкий и напитанный феромонным мускусом, что, кажется, Отто может почувствовать его на языке – и он понимает, что уже испытывал подобное чувство пожирающего обожания и восхищения, буквально на днях! И если ещё недавно все его мысли концентрировались лишь на том, как реабилитироваться в чужих глазах – ведь он слишком давно не получал щелчков по носу, из которого теперь лило чёрной кровью как из ведра – то теперь он наслаждается всем, что ему могла предложить эта ночь. И этот демон, заложник вечной юности и мнимо-хрупкой красоты.
[indent] Да, на сердце вновь отчего-то теплеет – что-то, похожее на сожаление, комариным укусом касается души, но тут же затихает, когда демон валится на землю, а всё его тело простреливает болевой судорогой – и запах крови бьёт прямиком в голодные мозги. Бьёт так сильно, что у самого Отто тоже темнеет в глазах, а из приоткрывшегося рта, наполненного частоколом шиловидных зубов, вываливается длинный окровавленный язык. Незнакомец басит с нескрываемым весельем – похоже, удовольствие тут получает не только Отэктэй – и пытается наотмашь хорошенько лягнуть противника в морду, обрётшую теперь не только серебристый демонический цвет, но и более звериные черты: скулы заострились, ноздри покато раздулись, а скулы будто стали чуть шире на фоне провалившихся щёк. И хоть весь вид был устрашающим, но поры Отто источали вовсе не ярость и исступлённый голод.
[indent] – Ведёшь счёт? – клокочет он смесью звериных голосов ловко сгребая чужую ногу в захват своих пальцев, зажимая в ладони подошву, а после вдруг склоняется, проводя длинным юрким языком по внутренней стороне голени, слегка подтягиваясь вперёд.
[indent] – Ты со всеми так? – рыкает он, а после совершает бросок, чтобы добраться до чужой шеи, опять рискуя совершить ту же ошибку, что и с первым броском – но зверь, пробудившийся в нём, больше не может держать себя в руках выученной интеллигентности.
[dice=19360-120]

Чужие пальцы, в которых, наверняка, при желании их владельца мог бы раскрошиться и сам бетон, смыкаются крепкими колодками на плечах Отэктея чуть повыше локтя – природное многоголосье вырывается из его глотки режущей по ушам какофонией, в которой только безумец или кто-то, подобный Отто, смог бы расслышать разочарование. Точно кто-то вынул у него из пасти едва надкушенный жирный стейк, и всё, что он получил – это привкус собственной крови на языке от хлопнувших по нему челюстей. Но не думал же он, в конце концов, что ему так легко позволят себя попробовать? Наигранное чужое отвращение так и стучит в висках, что вызывает только смех, когда его приподнимают над собой, делая это невероятно легко – интересно, есть ли лимит сил у этого великолепного создания? Пальцы почти сразу же немеют, но Отэктэй этого не замечает – его уволакивает бездна лихого и лукавого разреза глаз, и провал чужой ненасытной пасти с сочным змеящимся языком, усеянной мощными зубами, что могли бы, наверняка, и разом руку оттяпать. Но основной целью, похоже, для этого заморского японского демона, очевидно, было именно плечо Отэктэя.
[indent] Если бы не ситуация, сложившаяся между ними, и если бы не их сущности, он бы с удовольствием полюбовался и дальше открывшейся ему картиной, которая теперь вдруг оказалась так невыносимо близко. Отэктэй бы не спешил, не срывался бы с места в карьер, и если бы их столкновением руководил он, то оно было бы чуть более вдумчивым, похожим на танго, в то время как между ними сейчас разворачивался беспощадный джайв. Впрочем, Отто не жалуется, разве что, отчаянно желает первым отведать чужой крови, которая в такой непосредственной близости наглухо забивала ноздри и затуманивала разум – не ровен час, и он забудет полностью все доступные ему человеческие языки.
[indent] Доля мгновения, Они рывком притягивает Отэктея к себе, чтобы вцепиться в его плоть, но в последний момент ему удаётся вывернуть свои руки в чужой хватке и упереться ими по обе стороны от головы демона, из-под капюшона которого разметались чёрно-белые пёрышки волос – вендиго даже успевает мельком отметить, как очаровательно это смотрится.
[indent] – Со всеми ли вы так страстны? – вновь возвращая себе такой неуместный сейчас высокопарный иерархический слог, но, не дождавшись ответа, ныряет к чужому плечу, чтобы прокусить ткань и вырвать хоть немного мяса даже с куском одежды – уж его-то зубы ему подобное позволили бы.
[dice=25168-120]

Момент, когда горячая кровь брызжет ему в рот, когда ткань под языком становится скользкой, а ухо вдруг опаляет сладострастный стон, его сознание вдруг разрывается осколочной бомбой. В рот ему льётся чистая амброзия – время плавится, и Отто плавится вместе с ним, пока нутро наполняется и, наконец, ликующе урчит утробным воем зверя в период гона. Это восторг на грани удовлетворения животной похоти и восхищения божественным оперным пением, это жидкое искусство, будто всё восхищение Лувра прямо сейчас лилось ему рот – и ему хочется захохотать и расплакаться от невероятного счастья, точно маленькому ребёнку. Он делает рывок, отталкиваясь от пола и выдирая из плеча кусок мышцы, вместе с куском ткани – и чувство, что этот аромат садов Семирамиды заполнил теперь всю комнату, перебивая все-все въевшиеся в бетон за прошедшие десятилетия запахи. Это место помечено этим демоном, оно теперь принадлежит ему, оно пахнет им – и Отэктэю придётся приложить много усилий, чтобы не сойти с ума в такой обстановке, когда этот падший ангел покинет это место. Наверное, попробовав такое однажды, лучше вовсе и не продолжать жить, ведь после с ним не случится ничего лучше – так он думает, пока надсадно смакует и пережёвывает кусок сладкой, точно вишнёвый нектар, плоти, походя выплёвывая куда-то в сторону кусок текстиля. Выплёвывает, зная, что потом, если выживет, будет искать его, как наркоман грязную иглу для дозы, будет внюхиваться и упиваться невероятным нежным запахом, который кроется в этом сильном, крепком и смертельно опасном создании.
[indent] – Вы на вкус как рай, – со сбитым дыханием сипит Отто и хрусталь блаженной слезы скатывается по его покатой выраженной скуле – внутри всё трепещет, скатываясь благословенным жаром по грудине в желудок, а оттуда – к паху, и чувство это впервые не вызывает раздражения. Отэктэй наслаждался этим демоном, он хочет измять его кожу, воткнуть в неё иглы своих когтей, разрезать, исследовать, и отлизать каждую, впитывая всякую каплю этого колдовского зелья – нет, это не кровь, не может быть кровь, даже если и демоническая, такая!
[indent] – Вы прекрасны.
[indent] Бёдра впечатываются в бёдра и он закусывает нижнюю губу – действительно, хорошо здесь не только ему. И даже если это ловушка, обманный манёвр, ловкий ход, приближающий кончину Отэктэя, то он готов её принять – с невероятным вкусом во рту, после которого его существование разделилось на “было” и “стало”. Пожирание чужой плоти и раньше могло отозваться в нём подобными реакциями, но никогда прежде этот процесс не мог приблизить его к понятию святого экстаза – и сейчас, с удовольствием принимая приглашение, он склоняется вниз, чтобы слиться в поцелуе с этой открытой раной на чужом плече.
[indent] Бдительность его ослабевает, но не настолько, чтобы не услышать, как споткнулось чужое дыхание перед броском – зубы клацают в дюйме от его уха, когда Отто вновь приподнимается на руках, отрываясь от своей волшебной трапезы. Он улыбается, но без издёвки – во взгляде плещется восхищённая нежность вперемешку с грязнейшим вожделением, отражающимся в паху. И, понимая, что пока что не готов оторваться от этого зрелища – пускай его лучше порвут – он тянется к чужой руке, как заворожённый, чтобы крепко схватить за запястье, а после, если позволят силы и замешательство соперника, поцеловать окровавленными губами его костяшки кисти.
[dice=17424-120]

Расплывающаяся кровавым пятном нежность стекает крупными вязкими каплями с его подбородка и на голую, тяжело вздымающуюся крепкую грудь. Он не был ходячим сгустком мышц, его племя не обладало к этому склонностью – кочевой образ жизни предполагает лёгкость и скорость – однако, Отэктэй поджар и крепок, в моменты расслабления чуть сутул и по-звериному кособок, чем напоминает причудливого хищника-эндемика, какого не встретишь где-либо ещё. В любом месте, где он оказывался, он становился экзотическим цветком необычной формы среди оранжереи, состоящей сплошь из тривиальных горшёчных фиалок – может, он и не был красив как ангел, его кожа была как кирпич, а глаза хищно сверкали ночной тьмой из глубины раскосого пологого разреза, но неизгладимое впечатление одним фактом своего существования мог оставить на всяком, кто на него посмотрит. И он надеялся, что смог запасть в душу этого Они достаточно глубоко, чтобы тот вспоминал его – хотя бы иногда, если им не суждено снова встретиться или если смерть разлучит их.
[indent] Одно Отто знает точно – он не хочет так просто убивать такую красоту и делать этот несчастный мир ещё более бедным.
[indent] – Тш-ш-ш, – шикает он на дёрнувшегося незнакомца, который как будто бы даже неприязненно отнял от Отэктэя свою красивую руку, чтобы, несомненно, отхватить и свой вожделенный кусок мяса, но мужчина вовремя грубо вбивает ладонь в чужую грудь и демон оказывается вновь пришпилен к полу, как пойманная бабочка. Какая невероятная и до невозможности живая кукла – своевольная, дикая, необузданная, заставляющая кровь в его давно остывших жилах вскипать, а ледяное сердце, наконец, биться. Он задавался вопросом ещё тысячи лет назад, способен ли его народ, носящий в грудных клетках вместо сердец куски льда, чувствовать хоть что-то, и вот он, ответ, лежащий под ним, пышущий духовочным жаром, который можно было резать ножом.
[indent] – Кто вас прислал? – возвращаясь к теме их так ничем и не окончившегося разговора, спрашивает Отто, склонившись ближе к демоническому невероятному лицу, вглядываясь в его опаловые сверкающие глаза. Может показаться, что он так и выведывает информацию с целью поиска Кзучилбары, однако, его больше интересует то, как бы снова выйти на след уже этого демона, если после этой ночи они оба останутся живы.
[indent] Когти обеих рук со свистом рассекают воздух, намереваясь вновь вонзиться между рёбер, но теперь с обеих сторон, чтобы Отто мог поднять и вздёрнуть над полом это брыкающееся хищное создание. Он бы мог любоваться этим произведением искусства долго, с наслаждением и интересом находя в нём новые и новые особенности, но этот враг силён, и насколько у Отто получится его заарканить – вопрос удачи.
[dice=5808-120]

Боль его бренной плоти для него была уже не одно тысячелетие лишь слабым отголоском настоящих чувств. Когда-то он мог чувствовать боль со всей той силой, с какой чувствует теперь, когда чужие когти впиваются уже в его запястья, раздирая кожу, потерявшую последние остатки человеческого живого оттенка, стоило Отэктэю испробовать человеческого мяса. Тогда его звали иначе – тогда он не видел никаких граней между добром и злом, беззаботно творя всё, что ему заблагорассудится, равно, как и все его собратья, чьих лиц он давно не помнит. Они могли по своему усмотрению как исцелить, так и покалечить, они несли как пользу, так и вред, однако, их непредсказуемость пугала, а потому он остался по воле светлых богов последним представителем своего вида, изуродованным заморским языческим адом. Приняв дары фоморов, Отэктэй лишился важной части своей прежней сущности, и его истинное имя перестало иметь хоть какое-то значение – даже Индех и Бетмора его не знали – и вот, похоже, только сейчас он понимает, кто он такой и что способен испытывать. Хотя мог ли он ощутить хоть толику того блаженства даже до момента, как обрёл новую проклятую сущность со всеми полагающимися бонусами?
[indent] Проворности этому демону не занимать, и всё же, отчего-то Отэктэю кажется, что тот способен куда как на большее. Он скалится, отражая чужую демоническую улыбку, от которой любой простой смертный уже давно бы потерял всякий рассудок – впрочем, Отто тоже потерял, но лишь отчасти. Задним умом Отто всё ещё помнит изначальную цель всего этого предприятия, из-за которого он околачивался в этой клоаке, подвергая себя самым разным лишениям – начиная от привычек, созданных современностью и цивилизацией в виде постоянного душа и хорошего, по-настоящему хорошего табака, и заканчивая голодовкой, от которой у него уже порядочно начинали сдавать нервы. Может, вкус и запах этого прелестного демона-они, каких он не ощущал слишком давно, сделали свою работу? Может, в этом нектаре примешан яд? Может, это всё ловкая ловушка и сейчас на него накинут серебряный невод, чтобы заарканить и уволочь куда подальше целой божественной толпой? Отто не знает, но он подумает об этом позже, а пока…
[indent] Гулкий вой неожиданно громко срывается с его окровавленных губ, на которых алая демоническая кровь смешалась с его собственной, серебристо-чёрной. Незваный гость впивается в его запястье, впивается крепко, и в мозгах вендиго мутится – какого чёрта? Чувства мешаются друг с другом в оглушительный коктейль, из которого в моменте Отто может понять только одно – он желал этого укуса. Желал, чтобы его тоже попробовали на вкус, оценили, приняли в себя, хотя бы немного – ведь от его породы принято отплёвываться. Он не самый аппетитный представитель демонической когорты, но ему отчего-то отчаянно хочется надеяться, что этому так и не назвавшемуся демону нравится. Впрочем, хорошего понемногу, Отэктэй не намерен так легко сдаваться на чужую милость, и он всё ещё хочет потанцевать и раскрыть чужую страсть – ведь он, получается, заслужил, раз Они ему это дал, так?
[indent] – Не так быстро… – сверкнув непроницаемыми чёрными глазами, на переливе скулежа и басистого рыка, он выворачивает своё запястье в чужой пасти, слыша сначала короткий скрежет зубной эмали по железу, а после – и короткий ломкий звук. Один из длинных клыков ломается, кровь хлещет из порванных вен, и мужчина, пользуясь этой осклизлостью, шустро выдёргивает руку из демонического зева.
[indent] – Не хочу показаться грубым, но ваш хозяин мне до лампочки. Мне нужен ребёнок, – рычит он, суетливо скользя взглядом по лицу демона, пытаясь запомнить каждую деталь и впитать каждый полутон запаха. А после хватается за чужую шею, но так, чтобы не проткнуть – ему было нужно, чтобы с ним разговаривали, а булькали пробитыми голосовыми связками. И всё же трезвость не спешит к нему возвращаться полностью, ведь, в противном случае, он бы вдруг не подумал невероятную, просто невозможную, но отчего-то такую сладкую мысль:
[indent] "Мне нужен ребёнок... И вы?.."
[indent] – Зачем. Он. Вам?
[indent] И Отто снова делает попытку, чтобы встать и поднять этого демона над полом – благо, его нижние конечности удлинились и теперь они с неизвестным были наравне.
[dice=23232-120]

Вкус, запах, образ – всё, что есть в его противнике, с которым они сейчас так отчаянно борются за главенство в их неожиданном тандеме, совсем нехарактерно для соперников потираясь друг о друга крепкими стояками, всё это заставляет Отэктэя чувствовать себя настоящим, состоящим из крови и плоти. Он слышит своё сердцебиение, пока его руку пытаются оторвать, он слышит шум своей крови в ушах, пока там плещется чужой вой и чужой глубокий басистый голос, от которого на холке обязательно встала бы дыбом шерсть, если бы она там росла – его народ не отличается повышенной волосатостью, а у мужчин даже бороды не растут.
[indent] Что-то не позволяет ему так просто прервать этот плавкий союз, со стороны, наверняка, напоминающий больше соитие, нежели настоящую схватку, и его план поднять демона-они над полом остаётся там же, где и родился – в голове Отэктэя. И он об этом нисколько не жалеет – урчит, дрожит дизельным двигателем, как огромный наевшийся зверь, как прирученный горный лев, когда ему полосуют одну лишь кожу вдоль боков, а тело покрывается узором из чёрных кровавых полос, действительно, делая похожим на тигра. В этот момент он ясно понимает, что больше не хочет дуэли – он хочет того, чего в обществе, подчинённом этикету и вежливости, не принято требовать на первом свидании, в которое превратилась ожидаемая изначально бойня. Ему страшно хочется склониться ниже, пока пальцы почти ласково комкают чужое осипшее от давления горло – росчерки иероглифов вспыхивают и это должно было бы насторожить Отэктэя, ведь похожий магический потенциал он уже ощущал, когда демон угрожал ему из-за спины, но это лишь завораживает, точно редкое розовое северное сияние.
[indent] Завораживает настолько, что он впитывает темнотой своих глаз этот свет, склоняясь ниже, намереваясь по-настоящему интимно и чувственно соприкоснуться с Они – он хотел попробовать его губы, вылизать осколки зубов, режа о них свой язык, хотел погрузиться в этот синтоистский воплощённый ад, чтобы, почти наверняка, быть в нём растерзанным. Отто не страшно, он на гребне волны необъяснимого, невероятного чувства, однако, он всё ещё умудряется цепляться за своё предназначение, как и за то, что этот демон ему говорит. И он не просто цепляется, но даже отвечает.
[indent] – Я видел из любовь прежде, но сейчас… Я вижу лишь одно – Луна больше его не любит.
[indent] Вдруг в мозг будто кто-то делает укол, точно провёл лоботомию – его рука безвольно разжимается, а тело, точно марионетка в руках кукловода, изломано сползает с демона, оказываясь у него в ногах. Отэктэй сидит, как-то совсем подкошено увалившись на локти, но боли он не чувствует – лишь удивление и непонимание, а какого хрена происходит?!
[indent] – Он будет страдать без этой любви… Так зачем… Мучить? – язык едва ворочается, с трудом поддаваясь Отто, и он, оказавшись на расстоянии от демона, пытается вернуть себе самообладание – тяжело моргает, фырчит и, наскребая в себе силы, пытается скинуть этот морок, собирая ледяную силу своего невероятно живого сердца для того, чтобы вновь подчиняться только своим решениям.
[dice=29040-120]

Странное дело, но муки плоти легко перекрываются жаждой чувств. Голод, такой типичный и пошлый, всё ещё плещется в его организме, но его голос значительно тише тех воплей, что на манер лесного животного и птичьего многоголосья исторгал его покалеченный потусторонней гнилью дух. Быть гибридом – не самое лёгкое бремя. Перерождение, так или иначе, оставляет свой отпечаток, и вывернутая наизнанку природа вносит в жизнь свои коррективы, постепенно превращая её в существование – оттого так ярко и сладко становится от ощущения настоящего соперничества и настоящего, ничем не замутнённого мрачного сияния демона, явившегося сюда за ним. И только за ним – отчего-то от этого понимания вдруг становится непривычно тепло. Наверняка, этот монстр в столь красивом изящном теле был пресыщен чувствами – его голод, который Они, похоже, не привык терпеть, ощущается Отэктэей как волны огня, беспрестанно подпитываемого утечкой газа. Он вдыхает чужие запахи, широко расправляя покатую, испачканную в крови грудь, и нос слегка отдаёт болью, в то время как кожа на рёбрах расходится сильнее, выпуская змеящиеся струи чёрной, точно нефть, крови. И хоть он со временем стал очень похож на породу фоморов, одним из них Отэктэй так и не стал – равным себе его воспринимал лишь Индех, а Бетмора смотрел на него как на учителя и старшего товарища, от которого, впрочем, невозможно было добиться высокой оценки каких-либо своих стараний.
[indent] Рядом с его рукой что-то сверкает, но Отто не может и не хочет отводить взгляд от фигуры, отползшей в лёгкий полумрак, куда лишь частично дотягивался направленный свет строительного прожектора. Вспоминает вдруг про свои томагавки, которые слишком давно не пели в пылу настоящей искрящейся битвы, отчасти даже жалеет, что не дал им волю, однако, лишь отчасти – он видит, что раны не назвавшегося демона, который прибыл по поручению главы японской диаспоры, не затягиваются так быстро, как могли бы. Во всяком случае, Отэктэй видел, как демоны и чудовища исцелялись намного быстрее, и это положение дел ему совсем не нравится – голод, ухватившись за сверкающую, истекающую кровью прогалину, оставленную его зубами в чужом плече, снова вспыхивает, заставляя Отто коротко рыкнуть и дёрнуться навстречу, но быстро затихает. Куда важнее собственных потребностей становится то, что Они собирался ему рассказать, то и дело прерываясь и останавливаясь – очевидно, ему было ещё как больно.
[indent] – А что, если Луна так его и не вспомнит? – как бы этот демон ему не нравился, Отэктэй понимает, что всё это могло быть чистой ложью, отравой, вложенной в сладкий рисовый пирожок, приправленный скулежом и воем, от которого в паху вдруг сделалось ещё жарче, а в груди – жальче. Удивительное дело – сострадание обычно ему было чуждо, однако, в данном случае вдруг хотелось поднять этого демона на руки и как следует позаботиться – вернуть сполна всё, что Отто успел у него отнять. А когда его голос вдруг срывается на неожиданно высокую ноту, его охватывает чувство дежа вю – правда, всего на долю мгновения, которой закономерно оказалось слишком мало, чтобы ухватиться за неё и попытаться размотать этот клубок из неясных, но всё ещё свежих воспоминаний.
[indent] У него было полно оснований ему не верить и куча причин, чтобы взять этот клинок и, размахнувшись, с истинной индейской меткостью взмахнуть им и отправить оппоненту прямиком в грудь. Он не понял, что имел в виду Они, говоря, что Луна закрыл мальчишку от огня, и не знал, насколько правда то, что хозяин диаспоры собирался вернуть мальчишке человечность. Отто думает с проблеском теплоты, что было бы чудесно, если бы это не просто оказалось правдой, но и увенчалось успехом – и, поборовшись с собой и своими сомнениями, он, беря в одну руку чужое оружие, поднимается на ноги, чтобы протянуть руку демону, предлагая подняться.
[indent] – Я запрошу аудиенцию прямо сейчас. Через вас. Пускай ваш господин позволит мне увидеть мальчика один раз и даст ему самому выбирать.
[indent] Однако прежде, чем демон выскажет своё согласие или несогласие на представленный устный договор, Отто слегка отнимает протянутую ладонь, склоняясь ниже к демону.
[indent] – Но если обманете, то знайте – я найду вас. Теперь я знаю ваш запах, – и раскрытая когтистая ладонь вновь оказывается совсем близко к противнику, а уж как воспользоваться предложенным перемирием – решать этому невероятно очаровательному и непокорному незваному гостю.