Знание не всегда несёт за собой мудрость. Иногда оно вгоняет в страх, в смятение, панику, иногда оно служит поводом, чтобы задрать нос и почувствовать себя немного лучше остальных, однако, ничего из этого Гуннару свойственно не было. Разумеется, в общении с Токи его то и дело пронимало отеческое снисхождение, которое так и подначивало ласково погладить младшего брата по голове, словно тот даже к своим тридцати годам так и не вышел из состояния подростка, но то лишь от любви и нежности большой, которые могли овладеть им, как внезапная волна прибоя. Сейчас, когда чужие кулаки гневливо сжимаются на его пояснице двумя напряжёнными узлами, полными грозной силы, невзирая на их мнимую внешнюю музыкальную ломкость, Гуннар ласково и немного грустно улыбается – его демон всего этого не заслужил. Подобно изначальному падшему ангелу, он озлобился и закостенел в своей тоске и в своём одиночестве, неспособный ни к кому привязаться, кроме Рэнмо – это звучит странно и парадоксально, но Гуннар принимает это знание также легко, как учёные мужи однажды приняли явление радиации и тёмной материи, так и не поняв, почему оно вообще работает. На пьяную голову не хотелось копаться в причинно-следственных связях подсознательных откровений с самим собой – даже если это был просто-напросто алкогольный делирий, он готов окунуться в него с головой, получив хотя бы так то, чего был лишён практически всю жизнь.
[indent] Руки машинально, будто и без Гуннара зная, как сделать лучше, успокаивают кожу и натянувшиеся под ней стальные канаты мышц. Ито, определённо, сильный мужик, который не испугался бы замарать об чью-то рожу свои руки – наверняка не раз это тело было ранено, подорвано, надломлено, и оттого не удивительно, что оно, сквозь выпестованные привычки, тянулось навстречу к безопасному для себя удовольствию. Грусть и слёзы – не то, что Гуннар не смог бы вынести, не то, к чему он не отнёсся бы с должным уважением, ведь чтобы заплакать и раскрыть потаённую фруктовую мякоть своей тоски – тоже требуется недюжинная смелость, и потому Гуннар решает, что не отойдёт от Масаши до тех пор, пока он сам не решит, что хватит. Возможно, он захочет закрыться, вновь увеличить дистанцию, может, даже послать к хуям собачьим в качестве бронебойного снаряда при очередной попытке отстоять свой форт неуязвимости, но Гуннар на попятную идти не собирается – слишком поздно поворачивать назад. Слишком свежо полоснули чувства утраты по внутренностям, заставляя содрогнуться и в страхе, и в потаённой ярости.
[indent] – Меня у тебя забрал не Он, – вдруг отвечает Гуннар и грустно усмехается, понимая, насколько жестоко судьба поглумилась над ними, выставив круглыми дураками, – это было досадное недоразумение. Мальчик… Всего лишь слепой мальчик, который пытался помочь, но оказался беспомощным орудием судьбы. Никак не могу вспомнить его имя… – едва успевает произнести он, чувствуя, как бежит очередной табун мурашек от ощущения скребущей по коже жёсткой щетины, когда Масаши вдруг горделиво вскидывается, слегка выпячивая грудь и больше не сутулясь знаком вопроса.
[indent] Объятия, как и было безмолвно обещано, раскрываются, Гуннар отпускает Ито, позволяя ему сделать шаг назад, но и сам не отстаёт, делая лишь половину шага навстречу, всё же соблюдая почтительную дистанцию, в которой мужчина сейчас, очевидно, нуждался, чтобы привести свою голову в порядок. Честно говоря, у Гуннара тоже было не всё в порядке с осознанием того, что же именно произошло, откуда в его голове столько мыслей, чувств и воспоминаний, которые нельзя отнести ни к одному периоду его нынешней жизни, но он хочет и дальше плыть по лёгкому течению сумбура, пока ему это позволяет превышенная доза промилле в крови.
[indent] – Я захотел тебя увидеть. Лично. Твоего крепкого стояка в говёной камере Токи мне оказалось недостаточно, – ухмыльнулся в кирпично-рыжую бороду мужчина, впрочем, припоминая недавнюю тягу Ито к поиску насмешек в чересчур весёлом поведении гайдзина, в полный голос посмеяться не решается.
[indent] – И ещё больше мне не давало покоя, почему ты постоянно шлёшь меня нахуй. Это, знаешь ли, волнует, когда нечто подобное слышишь от того, кто нравится, – тоном, в котором чуть слышно просквозила обида, говорит Гуннар, и, может, он сказал бы больше, но видит, как в чужом лице отражается искажённая эмоция, которую ни с чем невозможно перепутать. И за секунду до того, как мужчина успевает хоть что-то предпринять, Масаши срывается с места и переваливается через бортик кухонной раковины, выблёвывая то, чем в данный момент был богат его желудок. С одной стороны, это навевало беспокойство, с другой, лёгкую радость, что тот хотя бы может блевануть без промывания желудка – как это необходимо было проворачивать с его маленьким пьянчужкой Токи.
[indent] Так или иначе, подобное состояние Масаши Гуннара не радовало, и он, тревожно нахмурившись, поспешил заглянуть в холодильник и вытащить оттуда бутылку прохладной воды, но мужчина уже успел наглотаться прямо из-под крана. Впрочем, о сделанном не пожалел – в голове уже зрел план о том, как утащить Ито в кровать и где, на всякий случай, раздобыть тазик; решение о том, что дремать он будет на кровати рядом, с самим собой даже не обсуждалось.
[indent] – Что там? – сипло и очевидно беспокойно спрашивает Гуннар, подходя ближе к Ито, и вдруг замирает, не веря своим глазам – и если белка и была, то только что перешла в массовый алкогольный психоз.
[indent] – Вижу… – ошарашено отвечает он. Без предупреждения, не проявляя и капли брезгливости, берёт из пальцев перо, зачем-то поднимает к свету, как будто пытаясь найти в этом предмете некую печать иллюзорности и неподлинности, точно водяной знак на купюре большого номинала, но лишь уверяется сильнее – это самое настоящее воронье перо. Хочется с ужасом предположить вслух, что Масаши в баре закусывал шаурмой не лучшего качества, но прикусывает язык, решительно беря ситуацию в свои руки.
[indent] – Так, всё, идём, – он всучает обескураженному Масаши прохладную бутылку в руки, – приложи ко лбу, станет полегче, – и, воспользовавшись чужим замешательством и отложив воронье перо на край раковины, совершенно неожиданно, но весьма легко и непринуждённо, подхватывает Ито на руки, как это сделал всего час назад – готовый к возможному сопротивлению, торопится поскорее покинуть кухню, чтобы поскорее уложить напившегося бандита спать. Похоже, у него тоже был чрезвычайно тяжёлый день.

Наверное, это было несколько опрометчиво, так взваливать на себя ответственность за чужое безопасное перемещение – хотя бы потому, что сам не стоял на ногах предельно крепко. Будь он трезв как стекло, вероятность свалиться на пол и переломать все кости окончательно устремилась бы к нулю, однако, в трезвом состоянии Гуннар едва ли бы подхватил Масаши на руки именно вот так – всё же, если перевалить кого-то через плечо, что это одним своим видом отсылает к образу боевой товарищеской взаимовыручки. Но Гуннар собирает в кулак всю концентрацию, старательно следя за тем, чтобы ни в коем случае не пошатнуться, хотя, вниз он спускался без видимых проблем – впрочем, тогда он не нёс в руках того, к кому относился, как к некоей несметной драгоценности. Он не хочет цепляться за реальность и доводы разума, внезапно осознавая, как же он надоел самому себе – как же пуста и никчёмна была вся его жизнь “до”, мало-мальски находившая свою ценность только в минуты заботы о младшем брате, который очень старательно пытался самоликвидироваться разнообразными способами. Порой это ощущалось даже как плевок в душу – особенно его суицид – но Гуннар понимал, что сетования и скандалы не принесут никакой пользы и не приведут к сближению между ним и младшим, а потому смиренно вытер со своего лица прогорклую субстанцию чужой страдающей души, и смиренно предложил начать всё с чистого листа под крышей церкви. Хотя, если честно, руки так и чесались в сердцах оттаскать эту косматую детину за уши, чтобы распухли до размера чайных блюдец.
[indent] – Полегче хоть стало? – мягко спрашивает Гуннар, не принимая попыток Масаши оправдаться за свой внезапный сблёв – всякое случается, тем более, они – смертные мужчины, которые не молодеют, равно, как и их внутренние органы.
[indent] – Ничего страшного, за ним должок. Видел бы ты, какие погромы я разгребал после его запоев, – хохотнул мужчина, решив выдать часть тайн своего брата, прекрасно зная, что его это никоим образом не заденет. Отдалённо и глухо, на грани слуха шумела вода, разбиваясь о кафель – кажется, эти двое закончили со своими дикими ласками и теперь принимали душ – вместе, вне всяких сомнений. Гуннар мягко улыбнулся, радуясь за их счастье лишь отчасти – куда больше его волновала тишина, которая теперь должна была воцариться в доме на остаток ночи. 
[indent] Перед подъёмом на первую ступеньку мужчина с долю секунды в нерешительности топчется, прислушиваясь к сигналам своего вестибулярного аппарата. Вытягивает шею, чтобы взглянуть себе под ноги, но взглядом застревает на крепком торсе Масаши, сейчас заметно подрагивающем от тяжёлого дыхания, какое одолевает организм, попавший под влияние интоксикации. Это перо, конечно, вызывало тревогу и отсылало к японским фильмам ужасов, где телесные метаморфозы раскрываются сколь оригинально, столь же и омерзительно. К Масаши Гуннар омерзения не испытывал, только тревогу и любовную нежность – даже стойкие оловянные солдатики могут расплавиться, если окажутся слишком близко к беснующемуся пламени очага, и сейчас он уносит этого очаровательного и глубоко чувствительного бандита в мягкую прохладу майской ночи, которая обещала дать умиротворение до первых солнечных лучей. Ну, или до новых рвотных позывов, тут уж как повезёт.
[indent] Видя и чувствуя, как доверчиво Ито тулится к его груди, Гуннар прижимает его к себе чуть плотнее – всё-таки, Масаши мускулистый и тяжёлый, плотный и крепко сбитый, отчего мышцы начинают потихоньку гудеть – и мужчина понимает, что не сможет его поставить на ноги и жесточайшим образом толкнуть по ступенькам вверх. Совсем как в детстве поступил с ним отец, когда учил кататься на двухколёсном велосипеде, усадив Гуннара на громоздкого железного коня и подкатившего к спуску с пригорка – едь или умри. Интересно, Токи тоже так получал все знания от отца? А как себя с ним вёл отчим? Гуннар столько всего не знает, как будто глубоко страшился копнуть глубже, словно это выроет огромную яму и в его собственном нутре, однако, теперь, когда он чувствует биение крови пож этой мастерски расписанной узорами кожей, когда слышит надрывные нотки в голосе человека, изо всех сил пытавшегося крепиться и до последнего державшего привычное лицо, лицо главы и руководителя, Гуннар понимает, что больше не боится. Всё, что в его жизни происходило до этого, было направлено только на этот день, только на сегодняшнюю встречу, которая теперь казалась чем-то неминуемым – чем-то вроде неукоснительного рока.
[indent] Лестницу он преодолевает не спеша, но и стараясь не задерживаться на ступенях подолгу – так обычно переходят обрывы по канатному мостику. Чуть хмурится на слова Ито о том, что не стоило ему приезжать, но решает не отвлекаться от подъёма, как и дать мужчине высказаться. Коридор, простиравшийся перед ним, из-за влияния алкоголя казался бесконечным, хотелось уже телепортироваться как по волшебству и оказаться вместе с Масаши прямо в кровати под одеялом, пытаясь устроиться вдвоём на одной койке, но чуда ждать не откуда, и потому, как ледокол, движется вперёд, упорно и твёрдо.
[indent] – Но если бы ты не согласился, то мы бы и не увиделись, не считаешь? – тихо спрашивает Гуннар, прижимая Масаши к себе ещё чуть плотнее, чувствуя, как тот обхватил его за плечо и вновь уткнулся носом в бороду. И он совсем не возражал против таких кратких, но полных чувственности действий.
[indent] – Предательство – это сознательное нарушение клятвы. Но ты своих клятв не нарушал – ведь, так или иначе, а ты сейчас со мной, – уверенно говорит мужчина, стараясь своим тёплым тоном отвести все те крупицы боли и виновности, которые яркими искрами выбивались с языка Масаши. Не имеет никакого значения, что было до сегодняшнего дня, однако, то, что будет после, становилось чрезвычайно важным.
[indent] – Не против переночевать в моей комнате? Твоё одеяло осталось на кухне, а ещё один поход по лестнице я могу не осилить, – хотя озвученный вопрос был риторический. Гуннар не отойдёт от Масаши, пока не убедится, что тому становится немного лучше – вода есть, шаговый доступ в ванную и туалет – тоже, а большего им и не нужно. Он так хочет позаботиться об этом человеке, кого ещё недавно в своей голове окрестил необыкновенным и очаровательным в своей эмоциональной неотёсанности демоном – скорее, чем предполагалось, они оказались возле двери, ведущей в комнату Гуннара, и мужчина подопнул её, открывая и бочком просачиваясь внутрь.
[indent] – Вот так, сейчас хорошенько отдохнёшь и никто тебя не побеспокоит… Я позабочусь об этом, – шепчет он, укладывая Масаши на край кровати там, где ещё недавно лежал сам Гуннар, и подхватывает с живота прохладную бутылку, чтобы поставить на прикроватный столик.
[indent] – Могу я ещё что-то сделать для тебя? Скажи лучше сейчас, а то если я лягу, то уже не встану, – осторожно присев на одном полупопии на кровать у ног Ито, спрашивает мужчина, заглядывая в подсвеченное сквозь окно лунным сиянием лицо демона в человеческом обличье.

В этой жизни у них не было того уникального момента самого первого столкновения взглядами – когда они, двое незнакомцев, интуитивно выделили друг друга в толпе, вцепились друг в друга взглядами и, беспардонно растолкав локтями окружающую толпу, притянуться друг к другу, точно два магнита, и тихо в унисон сказать “привет”. Они прожили это во снах, весь трепет, неизвестность, захватывающий дух привкус чего-то совершенно нового, ведь нынешние Токи и Рэн знали друг друга всё их сознательное существование. Впрочем, сегодняшний вечер, плавно перетёкший в ночь, показал им, что не так уж и много они знали – и не так много могли рассказать друг другу, невзирая даже на то, почти всё время были друг у друга на виду. Торкель прикусывает нижнюю губу, чувствуя крепкую хватку любимых красивых пальцев у себя на ягодице, пока сердце стискивает холодная лапа пресловутого сожаления обо всех совершённых им самим пробуксовках, из-за которых они так долго не могли воссоединиться. Все его подростковые побеги, все его попытки отрицать чужие чувства, обращая в своей голове все заигрывания и мимолётные ласки в какую-то шутку или и вовсе в игру собственного воображения, вся его жгучая ревность, которую он так старательно запихивал поглубже и отдалялся от своего маленького, лишь бы тот не заметил подвоха, всё это – такая несусветная глупость… Он всегда был дураком, и, наверное, им и остаётся, раз даже сейчас, в такой чувственный момент вдруг сожалеет обо всём, что сделал и не сделал в прошлом, но мелкая слеза всё равно скатывается по щеке, пока в груди что-то сжимается шипящим комом.
[indent] Хочется разразиться вновь извинениями, в который раз потакая себе, хочется стиснуть брата, смять в своих руках, вжать, срастись с ним. Остывающее после невероятного и такого нового акта любви тело вновь жжётся изнутри, воспламеняется, но Торкель не даёт этому пламени распространиться – он прикрывает глаза, поднимаясь облаком вспененной мочалки к груди брата, задерживаясь на вытатуированном образе Солнца, и чуть понуро вешает нос, поджимая губы; слёзы редкими, но крупными градинами срываются с ресниц, а дыхание застревает поперёк глотки рыбьей костью. Он взывает к своей чистой любви, которая может уничтожить богов и цивилизации, он ныряет в омут прозрачной лунной воды, становясь на краткий миг влюбившимся без оглядки проклятым демоном, он развязывает узлы своей бесконечно скучающей по Луне души, когда снова громко шмыгает носом, открывает покрасневшие из-за сеток лопнувших капилляров глаза, и коротко смеётся, улыбаясь своему Рэну, чтобы потом отрывисто поёжиться от щекотки – соски были всё ещё невероятно чувствительны.
[indent] – Ревновать тебя к самому себе – это желать одновременно обнять тебя и не давать своим грязным рукам прикасаться к твоему прекрасному телу. Это хотеть всего тебя присвоить себе, и вместе с тем воспринимать себя, как жалкого вора. Когда я был пацаном, я ненавидел ветер, который касается твоего лица и губ, ведь я не мог их коснуться. Я думал, что не мог, – Торкель проводит мочалкой по груди брата ещё раз, чтобы вновь взглянуть на портрет своей сущности, а потом перевести заворожённый, влажный и солёный взгляд на лицо своей милой и единственной Луны.
[indent] – Хочу быть всегда с тобой. Я не могу тобой насытиться, и всякий раз, когда я тебя вижу, я думаю, что влюбляюсь заново – как это возможно? – пожимая плечами, он на ощупь омывает крепкий торс Рэна, в который ещё недавно вжимался спиной, умоляя о большем. И вдруг его всё же прошибает короткая волна страха – о чём он торопится тут же дать знать.
[indent] – Я боюсь тебя потерять. Я знаю, это так глупо, ведь ты всегда со мной, а я всегда с тобой, но ты – вся моя жизнь, и без тебя меня не будет, – рассказывает Токи, порывисто склоняясь к губам Рэна и коротко целуя его прежде, чем тот успеет что-то ответить или возразить.
[indent] – И пока что даже мысль о том, что кто-то другой, даже если это моё воплощение, будет касаться тебя и целовать, вызывает желание порвать этого наглеца на части. Я, похоже, всё ещё слишком не в ладах с собой, да?
[indent] Наверное, не стоит требовать от себя многого, но порой Торкель обладал просто вопиющей неусидчивостью и требовательностью – он пытается это заткнуть и дать им с Рэнмо время. С того момента, как они вновь встретились, как будто промелькнул один лишь миг – их роспись, венчание, путешествие, обустройство новой жизни и дома, который постепенно расцветал заново. Но теперь, Токи надеется, у них есть целая вечность впереди – задавить бы только собственных навязанных извне демонов и стать уже самим собой, без поводков и ошейников; если только сам Рэн не захочет их на Торкеля нацепить. От таких нетривиальных украшений кантор римской католической церкви не отказался бы – как и трахнуться в кабинке для исповедей, например.
[indent] Слёзы высыхают, а мягкая улыбка поселяется на мокрых от воды губах Токи – он замечает, что, поцеловав Рэна, оставил кончиком своего носа белую пенную точку на щеке брата. Теплое, как какао, умиление растекается по внутренностям, и Торкель, совсем как в детстве, легонько смеясь, пытается пощекотать Рэна по рёбрам, замаскировав это под желание намылить ему бока. Приступ грусти смягчается, но никуда не уходит насовсем, и когда смех стихает, Токи склоняется к уху брата, чтобы прошептать:
[indent] – Наколдуешь нам красивый сон, где мы вместе? Не хочу расставаться с тобой… – но завершить свою мысль у него не получается – из-за двух стен вдруг раздаётся отдалённый рык, точно у животного в период гона.
[indent] – Если, конечно, нам теперь дадут уснуть, – задумчиво и слегка подозрительно тянет Токи, скашивая удивлённый взгляд в сторону – туда, где, по всей видимости, кто-то либо трахался, либо убивал друг друга. Одно из двух.