Кажется, зрение его подводит, ведь свет вдруг гаснет, оставляя только оранжево-золотые отблески зажжённых свеч. И хоть глаза и зудят колкой чесоткой напряжённых электрическими зарядами нервов, всё остальное тело поёт и дышит жизнью, паря, точно сдобные свежие булочки, только что вынутые из духовочного зева. Кожа румянится, юность наполняет его жилы, и весь налёт депрессивного расстройства слетает с него опостылевшей скорлупой – Рэн смыл с него эту скорлупу, соскоблил, точно зеленоватый налёт окисления с бронзовой вековечной статуи. Смыл своей любовью и принятием, демонстрацией своей нежности по отношению к тому, кто так эгоистично и слепо шёл на поводу у собственных демонических начал – уныние и трусость всегда были его главными грехами, хоть последнее качество даже и не было обозначено на страницах Библии. Игра в поддавки с этим страхом привела его к собственному надгробию и сырой могиле, но Рэнмо вытащил его, умыл окровавленное и вымазанное в перегное лицо, вымыл пропахшие петрикором волосы, чтобы после причастить к чем-то по-настоящему великому с помощью своей крови.
[indent] Как это и происходит сейчас, пока тело Торкеля ноет в ожидании быть, наконец, заполненным, залюбленным, чтобы эта любовь сочилась из его пор вместо пота, чтобы грудь давил корсет недостатка кислорода и ошейник из чужих бесподобных пальцев. Глотку рвёт от восторга предвкушения перед чужой властностью – ведь в этом контроле и поглощении кроется то самое чувство безопасности и безусловной любви к нему и только к нему. Только он, Токи, получит эту страсть и сладкую боль, только он сможет видеть Рэна таким – яростным, напружинившимся, взмыленным, как андалузский жеребец в пылу сражения – и только он получит благословение его обильной разрядки глубоко внутри себя. Руки его шарят по телу, за пальцами бегут стайки мурашек, такие послушные, такие податливые – Токи так хочет быть послушным любимым мальчиком, под которым, между тем, ходят по струнке легионы лучших воинов и палачей; хочет быть таким сладким и уязвимым только перед своим возлюбленным господином и хозяином его сердца. Его попытались приструнить и сделать вшивой псиной, не взяв в расчёт, что этой псине нужно кое-что взамен – и Рэн может и хочет ему это дать, стискивая свои цепкие пальцы на напряжённых яйцах Токи.
[indent] Мелодия сладострастных скулящих стонов срываются с его губ – ему даже не приходится стараться, и все октавы, на какие способны от природы его голосовые связки, высекаются сами собой, точно искры от удара молотом по раскалённому телу будущего меча. Токи, действительно, сейчас как глина – такой почти невинный и непорочный, ни разу никому не позволявший овладеть собой сзади, хоть кто-то к нему даже подкатывал с такими предложениями, когда он жил ещё в Осло. Ему не делали комплиментов, не умасливали, не говорили, что он красивый и такой загадочный в своей извечной грусти, ничего, кроме завуалированного “кажется, тебя в этой жизни всё равно никто не выебет, кроме меня, так зачем тянуть?”. Но у Торкеля на этот счёт были свои планы и разумения, а потому немногочисленным ямщикам были розданы советы засунуть яйца себе по карманам и съебаться в закат. Никто из них не стоил и мгновения потраченного времени, ведь теперь Токи пребывал нигде иначе, как прямо в раю.
[indent] – Ах-х-х-х да, Рэн! – голос его взметается под потолок нежным скулежом, собственный член крепко и напряжённо прилипает к животу, когда брат входит в него, вызывая краткое мгновение тянущей рефлекторной боли – но Токи мигом расслабляется, и узелки боли, колко занывшие у самого края напряжённого ануса, замолкают, оставляя лишь горячий зуд нервных окончаний на внутренних тугих стенках.
[indent] В нос ударяет парфюм обожаемой вкусной крови – хочется капризно дёрнуть руку Рэна, чтобы присосаться пиявкой к продольным ранкам на его предплечьях, невзирая на властную хватку на волосах, которая до этого была на его шее, но Торкель отдаётся всецело своему безволию, позволяя себе потерять на собой опостылевший контроль. Он так устал, безумно, знал бы кто! И Рэн давал ему сейчас этот отдых от самого себя, от взваленных на свои плечи ролей и обязанностей – он, долбя сзади своего брата и мужа, разрешает ему быть неопытным сахарным мальчишкой в руках знающего и любящего мужчины, и ванная комната наполняется трелью его протяжных стонов, на мгновение разбитых скрипом ножек сдвинутого комода по кафелю и ударом лицом Токи об верхнюю деревянную панель. Зубы клацают, на языке чувствуется железный солоноватый привкус собственной крови, а губа почти тут же распухает пульсацией, но ему всё равно – он погружён в процесс также как Рэн погружён сейчас в него. Погружён так филигранно и правильно, погружён и членом в его заднице, и душой прямиком в душу – какой же великолепный, неземной, и грязный, и чистый трах. Как же Токи в этом нуждался…
[indent] Рэн подбирает идеальный угол и мужчина вновь натягивается струной, слегка хрустя позвонками, беззвучно раскрывая рот до нытья в челюстных суставах – безмолвная короткая заминка, зажмуренные до боли веки, деревянный скрип комода и, кажется, даже лёгкий треск швов на пуфе, пока Рэнмо ебёт его, вколачиваясь именно туда…
[indent] – Да-да… Тут-тут-тут по-жа-луй-ста… – он даже не знает, о чём просит, жалеет лишь, что не может видеть лица своего возлюбленного, не может видеть его дикого взгляда, не может видеть восхищения собой – нарциссовое поле его души вдруг расцветает и благоухает, желая быть напитанным росой и альпийской радугой.
[indent] – Хочу… Ах блять! Хочу… Видеть… Тебя… – вот бы над этим комодом висело зеркало, вот бы Рэн развернул его прямо на своём члене и усадил на край комода, или бросил, выбивая дух, на кафельный пол, чтобы живот к животу, взгляд к взгляду и губы к губам.
[indent] – Прошу… Сейчас же!.. – это даже не звучит как приказ, скорее, нуждающийся вой, но Токи не может ничего предпринять, кроме как слегка поёрзать под мужем в своём детском и между тем таком развязном осознанном требовании. Ведь его Луна сказал, что Солнце может получить всё, что только не пожелает.

Вести светскую беседу с братом и его мужем за ужином оказывается неожиданно трудно. Мужчина тянет улыбку, благодарно принимая ухаживания Рэнмо, обусловленные этикетом прилежного хозяина дома, но голову всё ещё ведёт, как будто Гуннар уже успел принять на грудь, а в трижды вымытых руках так будто бы и теплится фантомное прикосновение к нежной коже чужого крепкого стояка и покрывшихся мурашками подтянутых яиц. Ито хорош – красив, дерзок, с волнующей хрипотцой в утробно стонущем голосе, с наливной силой жёстких мышц под росписью татуировки; взгляд Гуннара приходит в расфокус, когда Рэн о чём-то его спрашивает, и мужчина замечает отнюдь не сразу, что смотрит сквозь своего зятя, будто тот был лишь призраком или декорацией. Чёрт, как же грубо! Взгляд бегает от предмета к предмету на столе, от блюда к блюду, цепляется за лицо Токи, как будто прося поддержки и подсказки от младшего, но тот лишь приложился к своему фужеру вина и старшего взглядом даже не удостоил. Впрочем, нашарить нить разговора, которая всё же зацепилась мелким крючком за извилины, удалось, и Гуннар выдержал непринуждённый лёгкий тон беседы, какой задал Рэнмо, чтобы после, с чувством выполненного долга перед невидимым судьёй, начать пить стакан за стаканом, иногда разбавляя это пищей.
[indent] Если бы не всё произошедшее между ним и Масаши на втором этаже, он бы более остро и чутко воспринял скачок напряжения между супругами, возможно, даже попытался бы что-то предпринять – уж пролёгшая под носом Токи кровавая юшка, которая выглядела как мазок тушью, должна была вызвать особенно сильное беспокойство за младшего, но в душе Гуннара почти ничего не колыхнулось. Отчего-то промелькнула странная мысль, что всё идёт так, как надо, что некие печати спадают, отваливаются друг за другом, как кусочки скорлупы, обеспечивая Торкелю перерождение, а ведь ничьё появление на свет не происходит без крови и крика, ведь так? Суета заполняет комнату, но не душу Гуннара – она была совсем не здесь. Где именно – ему сложно сказать, в каких-то иных, может, измерениях, почти не соприкасающихся с этой реальностью, но уход Токи и Рэна он воспринимает спокойно, а своё одиночество даже с облегчением. Выдохнув задержанный воздух, мужчина вновь прикладывается к стакану – закусывает мясом и рисом (а Рэн чудесно готовит, повезло же Токи!) – снова выпивает, и снова, и ещё, пока ноги не начинают неметь от такой внезапной высокоградусной бомбардировки. Реальность отслаивается от распростёршегося за пределами американского домишки космоса, как сетчатка от глазного тела, и существовать становится как будто проще. Мысли Гуннара, по-прежнему, были сосредоточены на Масаши.
[indent] В этих же мыслях он моет за собой посуду и даже вежливо задвигает стул сидушкой под стол. На автопилоте берётся за бутылочное горлышко, критично осматривает плюхнувшую на дне алкогольную зелень, и ставит обратно – нет, не дело опустошать чужой бар, и так слишком много себе позволил. Отчего-то думается, будто он выдерживает какую-то паузу, будто пытается оттянуть момент подъёма на второй этаж, который тихонько вибрировал от пьяного храпа, в определённый момент показавшегося даже очаровательным – Гуннар ловит себя на том, что заулыбался лучезарно и нежно, как не улыбался никому. Ну, может, только Токи, разве что, и то количество этих событий можно пересчитать по пальцам одной руки. Этому же мужчине отчего-то хотелось улыбаться всегда.
[indent] Проходя мимо двери в чужую спальню, которую Гуннар предусмотрительно прикрыл до этого, он замирает, гипнотизируя мутным пьяным взглядом дверную ручку, будто надеясь, что некие высшие силы прямо сейчас повернут её за него и, тем самым, дадут знак неотвратимости этой встречи. В голове лихо, алкоголь начинает действовать на его не привыкший к такому насилию организм быстрее ожидаемого, и зазубренные христианские догмы вдруг стираются огромным ластиком вместе с тем самым натянутым, вымуштрованным смущением – почему-то кажется, что когда-то давно он, Гуннар, таким не был, но хоть ты тресни, никак не мог вспомнить этих времён. И в тот момент, когда последний свой возглас подаёт здравая мысль “развернись и проваливай спать”, он поворачивает ручку и открывает дверь.
[indent] Глаза быстро привыкают к потёмкам и выхватывают картину такого контрастного будто рисунок, тела Масаши. Гуннар слегка щурится и вновь улыбается, чуть кривовато, но совершенно беззлобно, и подходит ближе к распластавшемуся на матрасе мужчине. Гуннар прикрыл его одеялом и навёл небольшой порядок ещё до того, как спустился к Рэну и Токи на ужин, и сейчас с долей иронии посмеивался над собой – откуда только у такого святоши моральные силы-то на это нашлись? Но если они нашлись тогда, то уж точно найдутся сейчас – и Гуннар присаживается на край кровати, почему-то зная, что Ито это не разбудит; алкогольный сон глубокий и тяжёлый, по крайней мере, таковым он был у Токи, а ещё у Токи он был всегда полон кошмаров, от которых мужчина никак его не мог разбудить.
[indent] – Я ведь видел тебя… Намного раньше… – сдерживая пьяную икоту, вздрагивает Гуннар, откидывая с груди Масаши край одеяла. Проводит широко пятернёй по рисункам на груди, которые до этого в порыве острого и почти забытого возбуждения уже попытался огладить, но теперь делал это более вдумчиво – как будто после половины бутылки абсента в одно рыло это вообще было возможно.
[indent] – А ты? Ты меня видел?
[indent] С губ срывается бессвязная белиберда, которой Гуннар удивительным образом мог придать весомость и смысл – здесь и сейчас. Не глядя наперёд, не живя синдромом отложенной жизни, какой характерен для всех христиан – ущеми себя сегодня, зато после смерти будет тебе рай. Но разве нельзя попытаться получить хотя бы частичку этого рая здесь и сейчас – да-да, прямо здесь и прямо сейчас, а, Бальдр? Он склоняется ниже, не прячась от собственных порывов – красивые капризно очерченные губы хочется смять своими, но останавливает лишь бессознательное состояние Масаши; нет, так не честно. Разрешив себе лишь склониться над чужим точёным волевым лицом и зависнуть всего в паре жалких дюймов над ним, Гуннар снова улыбается – хорош как сам Дьявол. Острый алкогольный флёр чужого дыхания вовсе не смущает, и мужчина в очередном порыве нежного великодушия поправляет завиток волос, упавший мужчине на лоб. Пускай спит, да и ему бы тоже лучше отвалиться в сон – с такими мыслями Гуннар покидает комнату Масаши также беззвучно и аккуратно, как и пробрался в неё.
***
[indent] Из едва накатившего волнительного небытия его выдёргивает странный шум – точнее, не странный. Очень возбуждающий. Попытавшись смазать с мозгов пьяную плёнку беспамятства, Гуннар присаживается на кровати и включает ночник на прикроватной тумбочке – комната заливается тусклым неохочим светом. Сминает пальцами веки, кряхтит, свешивая ноги с края кровати, и в этот момент шум становится будто громче – или это сам Гуннар окончательно включился в реальность? Почему-то ему совсем ничего не снилось, однако, в сознание кольцами спрута пробираются воспоминания обо всём, что предшествовало этой отключке – а ведь он пил для того, чтобы ничего не вспомнить! Но этот факт встречается лишь с заискивающей улыбкой – спустившись на прохладный пол голыми ступнями, мужчина обнаруживает себя в одних лишь тёмных боксерах. Это по какой-то причине вовсе не смущает, невзирая на то, что член постепенно, хоть и нехотя наливается кровью от этих чувственных переливающихся звуков, а голову заполняет за мгновение до отворения двери вопрос: кто кого сейчас так дико и, судя по всему, отменно трахает за стенкой? Но вопрос вылетает через ухо испуганной птахой, ведь напротив двери в комнату супругов Гуннар видит…
[indent] – Масаши?
[indent] Точнее, не стоял, а уже собирался уходить по направлению к лестнице на первый этаж. В слабом освещении глухого коридора, невзирая на непривыкшие к свету глаза, Гуннар видит, как мужчина оборачивается, и в районе лёгких поселяется странное тянущее чувство – кто-то называет это “никотиновым голодом”.
[indent] – Поделишься куревом? Не обидишь?
[indent] И как-то странно и раскрепощённо приваливается голым веснушчатым плечом к дверному косяку, ожидая ответа – а на губах снова высвечивается белозубая улыбка.

Всё тело отзывается разрядами тока – жадно обласканные соски ноют, гениталии гудят в унисон со звоном в ушах, задницу печёт крадущееся сквозь отступающее удовольствие раздражение, но Токи хорошо. Ему хорошо, потому что его любовь и смысл жизни с ним, невзирая ни на что, его единственная и неповторимая Луна доводит себя до оргазма и бурного извержения глубоко внутрь своего мужа, а Торкель только и может, что из последних сил сжиматься, чтобы не только доставить больше удовольствия на самом пике наслаждения Рэна, но и как будто подольше задержать его в себе и не разрывать их такой тонкой и идеальной воцарившейся связи. Эхо рыка Рэнмо всё ещё отзывается в опустевшей башке – в её гулком пространстве не звучит ничего, кроме этого рокота чужого великолепного голоса и повторяющегося, но как будто недостаточного “люблю-люблю-люблю”. Как же Токи любит его, и как же боится потерять – оттого в рвущей его душу на куски нежности обнимает возлюбленного за плечи, всё ещё удерживая лодыжки скрещенными на пояснице своего милого брата и мужа.
[indent] – Ни о чём не жалею… – отзывается мужчина на замечание Рэна и вдыхает аромат его волос, влажных не только от воды, но и от пота. Было в этом запахе что-то неуловимое и невесомое, присущее только одному Рэну, и Торкель, способный учуять этот флёр, всякий раз ощущал себя особенным, избранным, причастным какой-то их общей с братом тайне.
[indent] Они снова целуются, и он без ума от этого поцелуя, как в самый первый раз – когда разум застилало абсолютное осознание взаимности их чувств. Нет ничего лучше, чем понимать, что ты любишь и что сам ты любим – да ещё таким великолепным многогранным человеком, носящим в себе дух самого бога и небесного ночного светила. Как в самый первый раз, который случился между двумя изломанными существами на футоне в тёмной прохладной комнате, наполненной блеском оружия и запахом крови…
[indent] Доски, из которых был собран старенький комод, всё ещё легонько поскрипывают от их обоюдных загнанных вздохов – Торкель потирается щекой о взмокший лоб Рэна, смежив дрожащие веки, и улыбается; вот бы лежать так вечно. Но плоть слаба, и лопатки начинают отзываться болью врезавшихся косточек в жёсткое дерево, как и поясница, как и пространство спины, которое, должно быть, всё ещё слегка сочится кровью – и он тихонько счастливо смеётся, стискивая Рэна ещё чуть сильнее. Его член расслабляется, наконец, выскальзывая из Токи, отчего тот коротко вздрагивает, чувствуя лёгкое разочарование, которое тут же стремится заглушить мыслями о том, насколько теперь они свободны.
[indent] После тяжелейшего разговора наедине в гостевой ванной, после слёз, подаренных друг другу, после касаний и нового уровня их плотской любви, на который он вскочили, как на мчащийся на полном ходу локомотив, Торкель чувствует себя совсем иначе. И пусть болит тело, надрыв его душевных ран утих – наверняка, не навсегда, наверняка их снова и не раз вскроет заточенное лезвие отцовского проклятия нелюбви, но теперь он знает, что может предстать в самом гадком и ничтожном своём виде перед Рэном – и он не оттолкнёт. Прижмёт к себе также как Токи прижимает его к себе, готовый ради этого мужчины на безумство любого толка – особенно в такие моменты, один из которых предстал сейчас перед взглядом Торкеля в своей разнузданной, но, между тем, чистейшей красоте.
[indent] – Теперь, боюсь, я не захочу больше мыться без тебя, – улыбается уголком губ Токи, как заворожённый наблюдая за тем, как Рэнмо собирает на кончик пальца его сперму и с аппетитом и явным удовольствием слизывает, жмурясь от любимого вкуса. Может, будь у него побольше сил, он бы утащил Рэна на второй раунд, но их душевные силы и без того дрожат и потрескивают, совсем как этот несчастный комод, который не развалился только чьими-то усердными молитвами – и молитвами явно не их с Рэном.
[indent] – Ты прекрасен… Люблю тебя… – говорят, что чем чаще повторяешь эти сильные слова, тем быстрее они обесцениваются, но себя и Рэнмо Токи считает исключением. Он готов с бесконечным трепетом слушать, как брат рассказывает ему о своих чувствах, и с таким же трепетом и немножко смущением рассказывать о своих, становясь в такие моменты слегка косноязычным. Он подаётся вперёд, скрепляя коротким лёгким поцелуем своё признание, пробуя самого себя с любимых губ, и по холке, отмеченной животным укусом Рэна, пробегается табун мурашек.
[indent] – Пошли… Теперь я за тобой поухаживаю, – говорит мужчина, обнимая мужа за плечи и приподнимаясь на локте вместе с ним, чтобы, наконец, расцепить свои затёкшие ноги с чужой поясницы и спустить их на кафель. Ванная комната наполнена жаром и терпкими запахами – Токи накачивает свои лёгкие этим ароматом и, беря брата за запястье, ведёт за собой в душ.
[indent] – Рэн? – вдруг оглядывается Торкель, когда они оба оказываются в тесном пространстве душа.
[indent] – Ты ведь что-то написал на моей спине, правда? – нежно и чуть лукаво сощурившись, спрашивает Токи, а после добавляет совсем шёпотом, будто пытается выведать какую-то страшную тайну.
[indent] – Что там, Måne?.. – и, дождавшись ответа, на ощупь поднимает рычажок смесителя, погружает их обоих в ласковый ненавязчивый шум несильного напора прохладной воды, которая тут же успокоила зуд в новых ранках – Токи очень надеется, что останутся заметные шрамы.

Стоило признать, что сил осталось не так уж и много, ради Рэна хотелось выжимать себя даже больше, чем на сто процентов. Совершать подвиги, прямо как в рыцарских романах о куртуазной любви, убивать драконов и чудовищ, сражать полчища ненавистных врагов, и всё для того, чтобы потом упасть на колени под строптивым непримиримым взглядом лисьих глаз. Таким взглядом, какой был обращён к нему своим искушающим огнём всего несколько мгновений назад, и теперь вновь загорался, невзирая на хлынувший на них душевой дождь. Сказанное Луной накрепко впивается в мозг осколками сахарных леденцов, и Торкель вновь истекает кровью, хоть и метафорически, чувствуя, как вновь ускорившее свой бег сердце, едва успевшее успокоиться, почти причиняет боль. Ему сейчас больно, но в этой боли он чувствует величайшее наслаждение – потому что эту боль ему дарит его единственная любовь; его Лунный Лотос. Его прекрасный вечно юный бог, его возлюбленный необузданный демон, который зажимал и его сердце, и его яйца в крепкие тиски, отчего порой хотелось совсем по-мальчишечьи выть, чтобы потом немедленно приласкать и пообещать всегда быть рядом – на его, Солнца, стороне. Что бы ни случилось и как бы ни сдвинулась земная орбита, а огонь их любви будет гореть, и они будут мечтать только друг о друге. Весь мир прекращает своё существование, когда рядом есть его Рэн – все звёзды гаснут, пока он целует шею своего мужа, а у того в голове, как на заевшей пластинке, повторяется сокровенное “ты принадлежишь мне”.
[indent] – Хочу, чтобы ты набил мне эти слова. Вбил под кожу, чтобы они всегда были со мной, – низко склонившись к уху возлюбленного, говорит Торкель, легонько вздрагивая, когда растянутые мышцы сладко сокращаются, и по внутренней стороне бедра скатывается ещё одна порция спермы Рэна – её тут же смывает вода и мысли разбавляются странным желанием, чтобы семя возлюбленного пробыло в нём подольше. Чёрт, так безумно и так великолепно… Жаль, что у него осталось сил только на то, чтобы искупать брата и себя, а потом отнести в кровать, чтобы забыться сладким глубоким сном – иначе у их жаркого безумного соития могло бы быть не менее жаркое безумное продолжение. Чтобы ещё больше крови и ещё больше спермы.
[indent] Пальцы Рэна кочуют вверх с его талии на сосок – Токи тут же чувственно прикусывает нижнюю губу – а после неожиданно останавливаются на губах и мужчина инстинктивно и послушно приоткрывает рот. Рэн может управлять им без слов, нажимая на невидимые кнопочки на таком жёстком и, по мнению окружающих, неуклюжем теле кантора Киттельсена, и это вновь погружает в сладкое жертвенное состояние, наполненное не просто желанием принадлежать, но и совершенной безопасностью. Когда он с Рэном – он в безопасности, когда он с Рэном – он любим. Токи приоткрывает рот шире, жарко выдыхая, когда пальцы прохладно, почти деловито проскальзывают внутрь, и язык исходится слюной, стоит только кончику лизнуть подушечку большого пальца – о да, он помнит обрывки снов, в которых его любовь при свете огненных ламп давала насытиться собой во всех смыслах. Токи помнит, какой благодарностью был преисполнен и как хотел низвергнуть весь мир к стройным белоснежным ногам, которые он обнимал, целовал и покусывал, по-звериному выражая свою привязанность, поскольку все человеческие качества затмевал голод. Но даже будучи таким он бы никогда не причинил своей Луне вред – ни за что.
[indent] – Люби меня чаще… Когда ты меня трахал, я чувствовал себя таким маленьким… – на выдохе косноязычно пытается выразить свои мысли и чувства Торкель, но выходит паршиво – в отличие от Рэна, он окончательно теряет голову, добровольно низвергая себя в роль верного и бесконечно влюблённого в своего хозяина раба.
[indent] – И это было так… Охуенно… – сипит он, приковываясь к глубокому жгучему взгляду Рэнмо, и вбирает в рот его пальцы, втягивая глубоко и мыча от удовольствия – всё ещё распалённые чувства вопят от любого проникновения Луны в его горящее, совсем как настоящее солнце, тело. Ведёт языком между пальцев, лаская перепонку, чувствуя фантомные привкусы крови, и слегка закатывает глаза, не понимая, готов ли он отрубиться прямо здесь и сейчас от распирающих его нутро эмоций или от банальной усталости и сенсорной перегрузки. Член, впрочем, отдыхал, как минимум до следующего утра, зато душа… А душа – пела.
[indent] – Да, всё что угодно… Как только проснёшься, найму сантехников и стекольщиков… Я всё сделаю, – рассыпается он в обещаниях, слушая деловитый и чуть прохладный тон любимого, надеясь, что там мелькнёт нотка довольства такой услужливостью. А потом вдруг звучит то, отчего нервные окончания обращаются на мгновение льдом.
[indent] – Что?..
[indent] Втроём?.. Третьего… Кого третьего Рэн хочет? Разве им не хорошо только вдвоём – только Солнце и Луна? Дитя, которым он так органично обратился, хочет топать ножками, кричать и вредно верещать веское “Ни за что!”, но дальше Торкель слышит то, во что сначала даже невозможно поверить, настолько прозвучавшее чудится невероятным. Рэн любит его, пока он любит Рэна… Или Не Рэна? Ведь за его плечами столько разнообразных великолепных перерождений – и не у него одного.
[indent] – Знаешь, звучит так, что сносит крышу… Но, может, хочешь, чтобы в это время другому тебе услужливо отсасывала моя копия? Хочешь?.. – тяжело дыша и вжимаясь в любимое тело, Торкель омывает украшенную татуировками кожу, сильно проводя ладонями по уставшим мышцам, между тем не причиняя и толики боли – можно считать это расслабляющим массажем.
[indent] – Если это будет малец, то он будет артачиться, я его знаю, но… Можешь посмотреть, как я его раздрочу настолько, что он сам будет вымаливать у Луны члена… – он склоняется, чтобы лизнуть изгиб роскошной шеи, коснувшись кадыка, но, не успевая получить ответ, слегка отстраняется, протягивая руку в поисках мочалки Рэна и его геля для душа.
[indent] – Но, кажется, я обещал за тобой поухаживать. Откуда начать? – спрашивает он, распахнув глаза в искреннем невинном выражении, будто ничего особенного только что не произошло.

Что следует принимать во внимание, так это то, что понятия “священник” и “святой” не тождественны друг другу. Святые свою долю невежества из себя выкорчевали вместе со слабостью смертной плоти, переродившись в созданий более высокого порядка, однако, священники сотканы из крови и костей, из нервных окончаний и делящихся клеток, а где есть биология – там есть и место для просчёта. Гуннар кристально ощущает своё человеческое несовершенство, тот самый пресловутый “фактор”, из-за которого может случиться как неверный подсчёт голосов в соцопросах, как и обвал железнодорожного моста – и особенно остро он ощущает это сейчас, когда рядом с ним гневливым испепеляющим вихрем находился Ито Масаши. Непробиваемый, непрозрачный, негибкий – всевозможные “не” липли к нему духом закрытого смурного противоречия, и Гуннар, надо признать, в общении с ним чувствовал замешательство даже больше, чем в общении с младшим братом, который тоже был тем ещё фруктом.
[indent] Масаши не стройный речной поток, он – вьющаяся спираль водных порогов, множество воронок с двойным дном, оступиться в которых означает проиграть самому себе; пока этот мужчина сверлит взглядом пустоту у Гуннара за плечом, тот чувствует себя заведомо в проигрышном положении. И чтобы выбраться из него, необходимо прыгнуть выше головы, преодолеть черту незримых, невыраженных стандартов, которые, впрочем, раскрываются довольно быстро – и почему от его слов становится так горько? От его слов о любви, которая направлена уж точно не на него, не на Гуннара, которого Масаши и знал-то всего несколько часов в общей сумме – надеяться на иное, как подсказывали остатки здравого смысла, обильно разбавленного алкоголем, было бессмысленно. Но главенствующую роль во всём этом спектакле внутренних противоречий играла вредность и неуступчивость, характерная для детей – или, может, таков был его, Гуннара, северный культурный код? Те вопросы, которые грубо поднимать на востоке, как на ладони выкладываются на западе, не оставляя между людьми неудобных пробелов, в которые необходимо мучительно вклиниваться, чтобы завоевать доверие. Но шестерни в башке норвежца вертятся с трудом, отсюда такая откровенная прямота, в ответ на которую получил подобную оказанную любезность – Масаши признал, что любит только Рэна. По крайней мере, говорит об этом вслух.
[indent] – И тогда ты тоже решил не оставлять никакой надежды никому, так? – грустно и совсем тихо спрашивает Гуннар, прикладываясь к любезно подаренной ему сигарете – тот факт, что она была у Ито последней и даже эту кроху он отдал гайдзину, определённо, грел нутро тлеющим ласковым угольком, но ощущение разверзшегося между ними двумя провала, или вдруг возникшей толстой непроницаемой стены, не давали нежности чувств снова распалиться, как это случилось в момент той самой неожиданной мастурбации. Возбуждение, тем временем, снова постепенно засыпало.
[indent] Кулаки Ито сжались, кажется, его свирепость, едва благосклонно стихшая, вновь вспенилась от непрошенной прямоты Гуннара. Мужчина не заметил, как губами плотнее обхватил сигарету, наблюдая за тем, как натянулись и вспухли вены над побелевшими от напряжения сухожилиями, в то время как внутри взорвался пузырь опасливого трепета – похоже, Гуннар переступил через одну важную черту, задел ненароком нечто такое, что заставило Масаши резко взвиться. Каждое слово ощущалось чем-то сродни тычку под дых локтем, и мужчина, действительно, сделав затяжку, перестал дышать, не обращая даже внимания на усиливающееся головокружение – сизое облачко, всё же, нехотя просачивалось из приоткрытого рта, который захлопнулся с зубным лязгом в момент, когда Масаши вцепился крепкими сильными пальцами ему в кадык.
[indent] Говорить с ним, слушать его и ощущать его – как балансировать между двумя чашкам весов, как идти по пружинящему канату с длиннющим прутом в руках, стараясь не глядеть вниз, в провал голодной бездны. Эмоции этого человека никак не могли сойтись в один паззл со словами, которые он говорит – принято ненавидеть за несовершенство, злиться на того, кто приносит одни неприятности и в целом был гадким возмутителем спокойствия. И Гуннар бы возмутился, поднялся со стула, огорошенно хватая губами воздух, выронив сигарету и притоптав пяткой, но шок и непонимание вкупе с лёгким недостатком кислорода не дают ему даже моргнуть. Он тонет в гневе глаз напротив, в шипении тропического удава, настигшего свою жертву, и когда неожиданная хватка разжимается, он с грохочущим треском сильно отваливается к спинке стула, пока лихорадочные мысли в голове не позволяли даже заговорить. Он лишь пялится широко распахнутыми синими глазами на Масаши, по инерции ощупав пальцами свою глотку, и в нервозной попытке успокоиться, собраться и ответить хоть что-нибудь снова присасываясь к сигарете, вытягивая из неё все ядовитые соки.
[indent] – Ты, конечно, тоже огонь, а не мужик, – тихо, как будто даже смущённо признаёт Гуннар, вопреки попытке быть сдержанным заливаясь густой краской, не замечая даже, как пепельный столбик опадает на пол, а сама сигарета вот-вот изойдёт до фильтра. Да уж, неловко вышло – посягнуть на того, кто с такой самоотверженностью отдался безответной любви. У него даже не было сил возмутиться грубости в адрес его самого или в адрес младшего брата – услышанное пульсировало загустевшим кровотоком в ушах, в лихорадочной попытке дешифровки, к которой Гуннар, кажется, с помощью самого Ито мог теперь приблизиться. И, невзирая на глухо опьяневшие извилины, он, кажется, начал понимать.
[indent] – Ты мне очень понравился ещё на свадьбе, это правда. И неосознанно хотел понравиться в ответ, впервые за последние тридцать лет, – тихо и быстро, точно в попытке не спугнуть, говорит мужчина, и когда он чувствует опасно приблизившееся тепло к костяшкам пальцев, поднимается на ноги, чтобы приблизиться к раковине и с тихим шипением затушить сигарету о скопившуюся водяную лужицу рядом со сливом.
[indent] – Как я понял, я ввалился в твою размеренную жизнь непрошенным гостем и внёс раздор в твою систему ценностей. Прости за это, – он отправляет бычок в мусорное ведро, чтобы потом развернуться к Ито и подарить ему тёплый, но сожалеющий взгляд. Нетрудно было заметить, что от понимания среза всех событий Гуннару было больно – рыжие брови слегка надломились.
[indent] – Но просто посмотри: я здесь, перед тобой, – Гуннар нервно облизнул пересохшие губы и слегка развёл в сторону руки. Он даже не думает о том, что будет завтрашний день, что будет трезвость и столкновение с необходимостью вновь нацепить на себя маску святоши, однако, внутреннее чутьё подсказывает, что именно эта встреча именно с этим человеком поможет ему разорвать круговую поруку, в которую превратилась его жизнь. Только если, разумеется, Масаши тоже этого захочет, в чём Гуннар был не шибко уверен.
[indent] – Чего ты хочешь прямо сейчас, Масаши? – должно быть, из его уст с норвежским акцентом это имя звучит грубовато, особенно последний слог, но Гуннар очень постарался вложить в него всю серьёзность своих намерений. Для него это не просто развлечение, хоть поначалу он и пытался склонить ситуацию в более лёгкую непринуждённую плоскость – что в случае с Масаши, похоже, было ошибочным ходом.

Отредактировано Torkel Kittelsen (02.01.2023 23:18:53)

Реальность как будто слегка подёрнулась рябью, сдвинулась, как две наложенные друг на друга фотоплёнки, и сквозь неё просочилось нечто, чего он раньше не замечал – нечто призрачное, зыбкое, но такое реальное и безапелляционное, как пятно крови, проступающее сквозь сорочку. Тень чёрных крыльев, мгновение, и кожа коротко вспыхнула алым неоном, чтобы тут же погаснуть – ещё до встречи с Масаши, ему время от времени снился один и тот же образ, одни и те же чувства; перед ним представал грозный демон, который должен был закономерно его напугать, но это создание вызывало в Гуннаре лишь отчаянный сладостный трепет и предвкушение чего-то невероятного. Чего-то, что в реальной жизни едва ли будет ему когда-либо доступно, ведь, едва ему исполнилось восемнадцать, он отправился в семинарию, чтобы получить теологическое образование и закрепостил себя в религиозных оковах. Он ведь никогда не был набожным, пока отец его не оставил ради заокеанской карьеры и новой семьи и отчего его выбор пал именно на церковь, Гуннар до сих пор не мог ответить сам себе. Должно быть, из-за лёгкости быта, из-за возможности спрятаться подальше от всего мира, который никак не мог дать ему то, в чём Гуннар так нуждался – может, Масаши, действительно, был прав и таково было распоряжение самой судьбы, в которую Гуннар не верил тоже?
[indent] Не верил – до недавнего момента. До момента, когда он ощутил, как внутренности совершают сальто при виде крепости мышц, когда в сознании что-то трепещет и вибрирует, когда до барабанных перепонок доносится этот глубокий голос с характерным волшебным акцентом. Гуннар знает, что для японцев западные имена звучат как смертный приговор, своей фонетической сложностью заставляя язык трижды ломаться, но как ему нравится этот говор, и сколько же приятных воспоминаний навевает этот акцент – хотя  Гуннар мог поклясться, что до встречи с Масаши мог припомнить нечто подобное только из редких телевизионных передач.
[indent] Взглядом впивается в чужое лицо – хмурится, но уже не от боли, а от попытки разглядеть за осязаемым образом реальности образ другой – тот самый, который скрывается за изломом объективной видимости. Нет, досконально рассмотреть не может, ловит лишь на себе терпкий, наполненный противоречивыми чувствами взгляд, и коллекционирует адресованные ему слова со всеми написанными в них интонациями – а японская речь как будто своей природой несёт в себе множество оттенков и драматичных, искренних полутонов. Масаши усмехается, но Гуннару совсем не смешно, и уголки его губ даже намёком не дёргаются, выражая смех – всё, что рассказывает ему Ито, несёт лишь горечь и непримиримую душевную тяжбу. Попробуй начать открываться кому-то, когда даже родной отец посчитал деньги чем-то более высоким, чем благополучное будущее собственного ребёнка? Впрочем, в этом они похожи, разве что, Паси связался с преступниками иного толка – Гуннар до сих пор не верил, что авария в лаборатории была лишь несчастным случаем.
[indent] – Может, и ждал. Когда мне было шестнадцать, отец нас бросил и почти сразу же заделал Токи – о том, что у меня есть маленький брат, я узнал только тогда, когда был на втором курсе семинарии, – на выдохе говорит он, немного торопясь, будто боялся упустить мысль, – уже тогда мне хотелось заботиться о нём, как будто мне всегда было необходимо кого-то любить, но всё же я понимал, что братской любви мне недостаточно, а чего мне хотелось ещё – этого я не знал.
[indent] Осторожный босой шаг навстречу, другой – картинка окружения выравнивается, чтобы ту снова стать нечёткой. Голову посещает странная мысль, что сейчас перед Гуннаром на обычной кухне в американском захолустье стоит вовсе не человек. Мужчина вслушивается в причудливую красивую речь, чувствуя, как откликается каждое вымученное слово, как нутро согласно кивает и воет, вторя всему, что Масаши рассказывал ему – вечность любви к тому, кого даже никогда в глаза не видел. И если Ито нашёл себе хоть и мнимый, но любимый образ, то Гуннар так и не смог ни за кого зацепиться взглядом, оттого добровольное заключение в тюрьму церкви стало для него решением закономерным – жаль, что понимает это он только теперь.
[indent] Ещё полшага и Гуннар замирает, услышав сильно, почти до неузнаваемости искажённое акцентом, но страшно знакомое имя. Имя, которое никто так не произносил, как один-единственный демон, что наведывался к нему в сновидения, что шелестел крыльями, согревал взглядом, касался красной, как маковый цвет, кожей до кожи, почти обжигая смущённым, но неудержимым желанием. И как только звучит растянутое “Бальдр”, Гуннар обнаруживает себя вплотную к Масаши, что задумчиво покачал головой и, похоже, почувствовал головокружение – мужчина ненавязчиво обнимает его за плечи, удерживая от потенциального падения, невзирая на то, что Ито держался за стул.
[indent] – Не спеши. Дай себе время, чтобы понять. А я подожду, сколько нужно… – имя само собой укладывается на кончик языка, когда Гуннар склоняется ближе, к уху, скрытому за каскадом диких кудрей, – Тэмотсу.

Отредактировано Torkel Kittelsen (03.01.2023 01:45:50)

Всё, что связано с этим мужчиной, было странно с самого начала – странно и парадоксально сказочно. Весь мир прятался, испуганно отодвигался на задний план, когда их с Масаши взгляды ненадолго сталкивались – Гуннар цеплялся за этот обведённый чёрным карандашом взгляд, вот только Масаши его старательно прятал, фыркая, точно дикий непокорный жеребец, которого неожиданно для него же самого заарканили в индейский табун. Теперь, когда их кожу не сковывает защитный скафандр из одежды, которая ощущалась, скорее, как пластиковая плёнка, облепившая тело какого-нибудь несчастного океанического обитателя, Гуннар может лучше ощущать, насколько этот якудза был трепетен и надломлен. Он не гибок, как тонкий тростник, который весело и играючи встречается со шквалистым ветром, за которым последует волна цунами – он как раскидистый крепкий коренастый дуб, в который попала молния, но даже из выжженой трухи сильное чудо природы может дать новые ростки. Гуннар видел нечто подобное невыносимо давно – по весне…
Старание всех спасти и выдержать хрупкое вселенское перемирие привело только к большим катастрофам – он вдруг ощущает привкус своей крови на языке, видит изумлённый взгляд таких же синих глаз, какие были из всего потомства Одина только у самого него и у Бетморы… Бетмора? Имя, от которого вдруг становится холодно, рот сильнее наполняется кровью, а в грудине ширится пропасть из сожаления – что не сделал достаточно, чтобы предотвратить весь шквал грядущих событий, и что перед смертью не сможет увидеть в последний раз полюбившиеся глаза… Но ведь вот они, разве нет?
[indent] Чувство, что мерещилось прежде диким необузданным наваждением, обраставет мясом, нервами и костями, крича в лицо о своей глубине и древности – истинности и нерушимости. И теперь слова Ито о том, что все его чувства к Рэнмо были лишь фарсом и подтасовкой обретают ещё больший смысл. Гуннар чувствует, мягко касаясь горячей кожи, пронизывающее чувство, какое накатывает, пока стоишь на перроне вокзала в ожидании поезда, что вёз кого-то безумно тебе дорог – вёз именно к тебе навстречу. И вот, они встретились, обнялись, не без душевных препятствий, которые, наверное, ещё не закончились – ведь скоро алкоголь прекратит своё действие и Гуннару придётся провести разъяснительную беседу уже с самим собой – но сейчас это не имело никакой важности. Ведь важными были только чужие слова и чужие просьбы, тонувшие в красивом акценте чувственном порыве – боже, храни того, кто придумал виноводочную индустрию.
[indent] – Тэмотсу, – с готовностью, будто по чьей-то команде, тихо на ухо повторяет это имя мужчина, принимая на себя ответственность обнять ещё немного крепче, больше не пытаясь лишь удержать от вероятного падения.
[indent] – Тэ-мо-тсу, – смакует это странное, до глубины знакомое и пробирающее своим ритмом имя, обжигая теперь своим дыханием чуть укрытую небрежной щетиной косточку чётко очерченной челюсти. Воздух колется в глотке, дыхание заметно тяжелеет, равно, как тяжелеет снова у него в боксерах, но Гуннар всё же старается держать себя в узде – сейчас не время для попыток завалить уязвимого пьяного Масаши на лопатки. Наверняка, его род деятельности не позволяет его чувствам громогласности, требуя каменной воинственной выдержки, ведь японский криминалитет  славится своей верностью древним традициям, в отличие от европейского – тамошний бандитизм не имеет ничего общего ни с гегемонией викингов, ни с крестовыми походами на Иерусалим. Мужественность и стойкость – вот основные черты выдающегося воина; оттого искренняя нежная любовь к другому мужчине делает его только сильнее.
[indent] – Тэмотсу… – повторяет это имя в третий раз, точно волшебное заклинание, точно имя Кровавой Мэри в полночь перед зеркалом, как будто это было способно что-то призвать, возродить, пробудить. И эти три чудесных мелодичных слога уже произносятся в чужие губы, пока носы двух мужчин соприкоснулись самыми кончиками. Хочется податься чуть ближе, коснуться, упереть обе ладони в лопатки Масаши, дабы подтолкнуть к себе навстречу, но Гуннар не решается, припоминая собственные же слова о времени – здесь и сейчас им некуда спешить.

Люди любят весну и молятся на неё – поэтому, в преддверии Рагнарёка мир, согласно прорицанию вёльвы, на три долгих года сковывает зима; как символ траура по богу, который всякий раз приносил себя в жертву во имя нового витка земного круга. Должно быть, он понимал, что всё приведёт именно к этому, не ожидал, разве что, что это случится так неожиданно и скоро – не знал, чем всё обернётся потом, ведь, как и большинство богов, он не наделён даром предвидеть будущее. Вспышка зелёных расфокусированных глаз – куда же ты решил встрять, малыш Хёд? – мгновение замешательства, которое растягивается на долгую вечность, и отчаянный разбитый крик рогатого демона сносит колонны эйнхериев, выступивших для того, чтобы забороть непокорную зверюгу их одноглазого господина. Для бога, обменявшего глаз на мудрость, Один оказался не слишком-то дальновиден – впрочем, для отца было характерно иногда недооценивать своих врагов. Братья исчезают – ни ребёнка, ни демона, лишь ширящаяся темнота и металлическая кровавая поволока завладевают им вместе с последним воплем паники – увидит ли он хотя бы ещё раз своего Тэмотсу?
[indent] В сознании проносятся новые кадры множественных диафильмов из прошлых жизней – ведь это были они, так? Не бред сивой кобылы, не психоз, вызванный экспериментами с айяуаской или коктейлем из антидепрессантов и алкоголя? Нет, ничего подобного, и всё же; всё же он видит, как качает на руках курчавого синеглазого малыша, одетого в парку из овчины и невода, под пристальный взгляд трёх одиноких ведьм; видит, как записывается добровольцем во Вьетнам, чтобы этого же самого малыша однажды оставить; видит, как раскачиваются над головой дрожащие пальмы и тропический бамбук, дрожащие от наступления и ветродуя вертолётных лопастей, и думает, что добрался-таки до загадочного востока, которым бредил с раннего детства, а сделать то, что так хотел, не успел. Снова.
[indent] Ничего, теперь-то он всё успеет и всё сделает. Теперь-то он не позволит злому року встать между ним и тем, к кому прикипел, даже ни разу не встретив в предыдущих жизнях – хочется спросить, а где же был ты? Приблизился ли я к тебе хотя бы раз, и пытался ли ты тоже, следуя неизвестному компасу, отправиться на поиски, превращаясь в бегучее зверьё, изредка погружавшееся в беспокойные сны? Он спросит об этом, когда подберёт слова, чтобы задать все эти странные поэтичные вопросы, которые больше не имели никакого смысла – ведь их беготня по этому миру в бесконечной суете окончена, и теперь вселенские струны сложились правильным узором, сведя их вместе.
[indent] Поцелуй опаляет губы, сознание, коротко взорвавшись, отсекается от мозговой мембраны, когда паучьи изящные пальцы сминают веснушчатую кожу на спине, точно тёплое тесто, и Гуннар впивается в гусиную кожу в ответ, точно запускает пальцы в самое нутро лепестков крупного благоухающего пиона, едва успевшего раскрыться для опыления. Перебирает эти лепестки, играя на тонкости чужих нервных окончаний, делая это страстно, но аккуратно – мышцы на чужой спине, слегка напрягшись, тут же расслабляются от такого чувственного ласкового массажа, и Гуннар улыбается в губы, шумно вдыхая от ощущения жёсткой щетины на своей коже. Он не хотел излишней к себе нежности, напротив, его жутко распалял этот необузданный каменистый образ, внутри которого, точно в вулкане, переливалась вездесущая лава. Ладони перемещаются ниже, укладываясь на крепкую подтянутую талию, чтобы прижать ближе, как бы говоря – не бойся, не переживай, ведь что бы ты ни сделал – красиво и правильно.
[indent] Язык Гуннара проникает в рот Масаши, касается чужого, но мягко, не собираясь орудовать во рту слишком долго – терпкость виски отдаётся на вкусовых сосочках, и мужчина легонько мычит от накатившего удовольствия; наконец-то, он чувствует вкус. Наконец-то он и сам чувствует, что становится полнее, крепче, уместнее. Но также чувствует чужую неуверенность и ломкость, скованность, боязнь оступиться – и тогда он разрывает их трепетный контакт, заглядывая во влажно блестящие глаза напротив.
[indent] – Тебе неудобно? Можем пойти в комнату, – не уточняет, в свою или Масаши, – ты великолепен. Лучше и быть не может… – коротко касается нижней губы в желании, скорее, утешить, чем овладеть, и отстраняется на долю дюйма, готовый к любому решению мужчины, который ещё недавно был всё равно, что истинный гнев древнего демона.

Слова сейчас как никогда важны. Хоть и была масса вещей, которые не объяснишь никак иначе, кроме языка взаимных касаний в тишине, однако, сейчас ему было важно услышать всё, что чувствует Масаши – услышать это так, как было принято озвучивать между обычными смертными людьми. Впечатать его слова и вложенные в них чувства себе в подкорку – сейчас, в момент, когда в глубине чужой души что-то рокотало изломанным треском, точно могильная мраморная плита, в его словах можно услышать намного больше, чем когда-либо ещё. Горючее дыхание впитывается лёгкими Гуннара, точно смолистые сизые облачка сигаретного дыма – от него кружит голову, которая и так попала на орбиту вращение невидимой алкогольной юлы, но он держится и не смеет больше отстраниться ни на миллиметр – хватит уже брождения на дистанции. С них – давно уже хватит.
[indent] То, как Масаши цепляется за его кожу, как сжимает мягкие ткани до розово-белых цветочных пятен, то, как натягивает волосы у загривка, комкая в своём сильном кулаке, хорошо даёт понять, что последнее, чего мужчина хочет, так это дистанции. И это совершенно взаимно – он старательно вкладывает эту тёплую взаимность в собственный взгляд, когда ловит недовольный проникновенный блеск чужого взгляда, направленного на него, точно дуло снайперской винтовки – и Гуннар совсем не против быть застреленным. Но слова складываются в предложения, предложения отрывистыми фрагментами срываются с обветренных и жёстких, но таких выразительных чувственных губ, и понимание заставляет коротко вздрогнуть – почти одновременно с Масаши – с той лишь разницей, что Гуннар вздрогнул вовсе не от праведного ужаса, который прочитался в мелких телесных реакциях Ито. И мужчина вновь подаётся вперёд, чтобы доверительно обняв, подставив покатое крепкое плечо, безмолвно предлагая зарыться в него носом или же уложить точёный подбородок – как это было когда-то.
[indent] – Ш-ш-ш… – касаясь виском к виску, тихо и ласково шипит Гуннар, давая понять, что никакие чувства здесь и сейчас не могут быть под запретом, какими бы постыдными они не казались самому Масаши. Одна рука от талии поднимается выше, зарывается в жёсткие блестящие, точно смоль, кудри, мягко массируя кожу на затылке, пытаясь принести комфорт и успокоение – и в это тонкое мгновение единения, Гуннар понимает, о ком конкретно говорил сейчас мужчина, и кто вызывал в нём столько страха.
[indent] – Никто ничего не мог поделать, и мы с тобой, увы, тоже. Я ведь… Я ведь тоже не был готов. Ни к чему. Особенно не был готов к тому, что больше тебя не встречу, – судорожно, но тихо вздохнув, говорит Гуннар, чувствуя, насколько зыбким и нереальным становится пространство тусклой кухни, а мужчина в его руках всё более вещественным и крепким. Прежде спавшие нервные окончания и скрытые ресурсы, о которых Гуннар не знал – как, например, его умение целоваться – раскрываются, позволяя ощутить Масаши каждым миллиметром кожа там, где она соприкасается с крепким и невероятно красивым станом мужчины.
[indent] – Никто не посмеет забрать меня у тебя. И тебя у меня. Пусть только попробуют, – в голосе на долю мгновения зазвучал отдалённый раскат первой весенней грозы и лавинного оползня – весна тоже требует жертв и крови. Лишь доля случая, и вот – деревня сметена с лица земли селью из талых вод и горной грязи – ошибочно было полагать, что светлые боги были совершенно беззубыми существами, но зачастую их доброта ошибочно воспринималась как слабость. Бетмора это знал, и потому так полагался на старшего брата – даже не понимая, что опасность таится совсем в другом.
[indent] – И всё же, и твой хозяин, и я, и ты – все мы здесь, так? – в его голосе звучит нотка смягчения и нежности, адресованная сейчас именно его дорогому демону. Такому огорошенному, потерянному, хотя и сам Гуннар до сих пор не понимал многого из того, что вскрывается в его голове нежданными братскими могилами воспоминаний – но на пьяную голову все трудности кажутся сущими пустяками. Он легонько беззвучно чмокает Масаши в висок, будто пытаясь снять тяжесть дум с его шедшей кругом головы, и шумно выдыхает, надеясь, что его слова мужчину хоть немного, да утешили.
[indent] – И, как я сказал ранее, я приехал сюда только из-за тебя. За тобой, – добавляет он, надеясь, что уверенность, вложенная в его слова, сможет также захватить Масаши и повлиять на него, позволяя немного расслабиться.