Чудовищная боль, от которой, казалось, ещё несколькими мгновениями ранее некуда было деться, растворяется, как сахар в чае, тает, не оставляя после себя даже намёка – лишь слепота и лёгкая тупая пульсация напоминают о том, что Зу едва не оборвал свою не-жизнь. Крайний шаг отчаяния, боли и обиды, крайне детское и вместе с тем такое надменное и безрассудное поведение, все это, наверняка, ему с рук не сойдёт, и теперь его отправят, как и предупреждала та девушка по имени Юи, остаток его отведённого срока коротать в местных казематах. Наверное, так будет даже лучше – проще получится сохранить мятежный непокорный дух, не чувствуя себя при этом неблагодарным засранцем. Так легко цапаться и огрызаться тогда, когда к тебе обращаются как к животному, или к куску плоти с разведённой на ней культурой раковых клеток, или же как к подобранной возле канализационного стока крысе. Однако, невзирая на весь холод и всё то циничное отношение, какое Кзучилбара получил в качестве расплаты за мнимое неравнодушие, какое, как ему показалось, на мгновение промелькнуло и во взгляде, и в крови Айзава-сана, мальчишка не чувствовал злобы к нему. Он не чувствовал ничего, кроме странной горечи, печали и страха потери – хотя ещё час назад стойко был уверен, что терять ему уже нечего.
[indent] Это скоро пройдёт. Наверное, это просто шок от боли, какой Зу никогда в своей жизни прежде не испытывал, и этот шок был помножен на удивление и непонимание, зачем вдруг его начальнику, который не ставит свой материал по значимости выше комнатного растения, вдруг понадобилось откачивать его с помощью своей крови. Такой невероятно вкусной и терпкой, кипучей крови, тающей на языке, точно хорошо вываренное малиновое варенье или воздушный вишнёвый сорбет. Зу практически не чувствует вкуса человеческой еды – не слишком отличается от его существования в смертной человеческой оболочке, когда терминальное депрессивное состояние сожрало его живьём, лишив возможности радоваться тому, что он когда-то ещё мог любить. Парадоксально, ведь именно в тот день, когда мальчишка убедился, что он ничто и никого не любит, и это у него со всем миром взаимно, его и нашёл его мастер – нашёл, почуял в толпе, выудил именно его запах тленной безнадёги, и покусал, точно до этого голодал не меньше месяца. Это была последняя на тот момент телесная боль в его жизни – а потом в ад пыток погрузилась вся его душа.
[indent] Дёргаться не имеет смысла – впрочем, ему не очень-то и хочется. Мышечные и кожные ткани на обожжённом до костей лице восстанавливаются в ногу со зрением – совсем скоро помимо пространных очертаний на фоне ослепительного света он начинает видеть чёткость строгого интерьера, текстуру деревянного пола, мельтешащие по нему совсем неподалёку ступни, а если пересилить остаточные неприятные ощущения в глазном нерве, и посмотреть повыше, то можно будет даже уже различить черты чужих лиц. Да, со всеми они сегодня виделись, Зу вспоминает сквозь вспышку воспоминаний о смертоносном солнечном диске, который словно разделил его жизнь на “было” и “стало”. Наверное, так случается с каждым, кто в полной мере осознал свою смертность, чего с мальчиком после его первой суицидальной попытки парадоксально не произошло.
[indent] В ушах всё ещё странно шумит, но даже сквозь постепенно затухающий тиннитус Кзучилбара может слышать, о чём говорит Минору и что его спрашивают так внезапно пришедшие сюда остальные члены, как их назвал сам Айзава-сан, “семьи”. Странно, но ведь босс лежит совсем рядом, Зу чувствует его, так почему же все остальные ведут себя так, будто он куда-то ушёл, а не валяется здесь в бессознательном состоянии? В нос ударяет запах – помимо собственной плоти он ощущает аромат текущей живой крови, той самой, что навевала воспоминания о времени, когда Зу мог бы осмелиться назвать себя хоть немного счастливым. Запах свежескошенной травы, аромат лотоса и кувшинок в тихой заводи, вкус белого чая с нотками фруктов, которые на его базальтовой ирландской земле никогда не росли… Что? Откуда такие мысли?
[indent] Впрочем, пока Кзучилбара плавал в своих обострившихся ощущениях, все вдруг куда-то пропали также внезапно, как и появились – остался только один Минору и, разумеется, Айзава-сан, что так до сих пор и не пришёл в сознание. Путы, которые стягивали запястья, вильнули юркими лианами и куда-то исчезли, будто их никогда и не было, но никуда не исчезает начальник – не дожидаясь ничьих дозволений, Зу отталкивается руками от пола и слегка присаживается, оторвав спину от пола. Зрение практически вернулось, а кожа на лице стягивалась поверх синюшно-розовых мышечных связок, закрывая мраморно-бледной паутиной последние дюймы плоти.
[indent] – Да, я в порядке, обо мне не беспокойся… Что с ним? – неожиданно обеспокоенно спрашивает Кзучилбара, поднимая чуть нервозный взгляд на Минору. Тот хоть и засуетился, но, по всей видимости, не слишком-то и беспокоился о произошедшем, будто нечто подобное было в порядке их рутинных вещей. Даже как-то обидно – он тут только что чуть не подох окончательно и бесповоротно, а на это реагируют как на рядовую дисциплинарную ситуацию?! Хотя,  над ним, кажется, кто-то попытался посуетиться, что, впрочем, долго не продлилось... Но парень отметает этот детский вредный порыв, решительно кивая на просьбу Минору помочь перенести их начальника на кровать. Что, неужто, прямо здесь?
[indent] Айзава-сан всё больше составлял о себе впечатление холодного снежного короля, недоступного, отгородившегося от всего мира железобетонной стеной, и мальчик мог бы его понять, если бы не ворох противоречивых, как будто давно забытых чувств. За всеми этими чешуйками из колкостей и максималистских высказываний и манифестов, вроде того, что он только что попытался закрепить собственной горелой плотью, пряталось мягкое нутро восхищённого этой невероятной силой и красотой ребёнка. Ребёнка, который мгновенно и отчаянно захотел понравиться в ответ, отчего наивно потянулся за помадой, чтобы обвести тонкие некрасивые губы и потешно подрумянить мертвенно-бледные впалые щёки. Встав на ноги и осторожно взяв Айзава-сана под подмышки, Кзучилбара, почти не чувствуя веса его тела, тихонько фыркнул себе под нос – вот ещё, перед надменными снобами он ещё не лебезил!
[indent] – С чего это вдруг он захочет гулять со мной? – ворчливо бубнит под нос Зу, когда они с Минору заносят начальника за ширму, чтобы уложить его на кровать – а ведь он ожидал увидеть там футон, ну надо же.
[indent] – Я ему противен. Я для него кусок мусора. Материал, который он выкинет на помойку сразу же, как только он исчерпает свою пользу. Я похож на лишайную псину, а он – самый красивый мужчина, каких я встречал в своей жизни... – и он прикусывает язык почти до крови.
[indent] От этих мыслей вдруг неожиданно становится щипуче-больно – не настолько, чтобы поморщиться, но в достаточной степени неприятно, чтобы на долю мгновения зажмуриться, пряча сухость мёртвых глаз за густыми ресницами. Но от этой боли как будто даже становится легче смириться со своим положением и задушить надежду, которой вообще не должно быть – Зу даже старается не смотреть на оголившийся торс мужчины, хотя тот и привлекал внимание не только рисунком удивительной татуировки, но и красотой мужского крепкого тела. Нет, нет уж! Кзучилбара мотает головой, пытаясь сбросить с себя накативший морок восхищения, и Минору успевает укрыть Айзава-сана, пряча с глаз их гостя эту красоту.
[indent] – Моя кровь? – не без удивления спрашивает мальчик, поднимая сбитый с толку взгляд на Минору. Хочется возразить, что она гнилая и гадкая, и что это – последнее, что должно благотворно сказаться на здоровье их босса, у Зу не хватает сил и гонору, чтобы и дальше отпираться, сыпля аргументами – в конце концов, с него уж точно не убудет.
[indent] – Ладно… Может, стакан дашь? Бокал? Боюсь, если я попробую ему дать крови прямо… Из себя, – голос слегка вздрагивает от неожиданного смущения, – то его вырвет и наш начальник захлебнётся, не приходя в сознание.
[indent] Чёрный юмор – это, пожалуй, всё, на что способны сейчас его бастионы отчуждения от окружения. Ведь, по какой-то неведомой причине, в компании и Минору, и Айзава-сана, он чувствовал себя как будто дома, отчего хотелось расслабиться и перестать играть роль злобного малолетнего говнюка.

Упрямство переполняет его жилы вместо крови, которой и так осталось с гулькин нос. Неприятно признавать свои слабости, особенно такому настырному пацану, которому теперь уже не суждено переступить возрастной порог, который однажды позволил бы ему называться мужчиной. Слабый огонёк надежды на исцеление, который совсем скромно распалился голубой искоркой в самом начале сегодняшнего осмотра, был безжалостно затоптан сапогом с металлической набойкой на каблуке – Зу оглядывается на не приходящего в сознание начальника, чей торс, спрятанный под одеялом, теперь бугрился вздутыми ранами от ожогов; действительно, и зачем он это сделал? Не захотел мусорную золу выметать или в чём ещё причина? Ведь в аромате крови, которая неслась по венозным магистралям чужого невыносимо живого тела, мальчишка, действительно, не мог учуять ничего, кроме презрения, отвращения, недоверия и совсем немного фоновой жалости. Признать, что не очень-то и старался прощупать глубже, значило проиграть неизвестно кому – в конце концов, он был вымотан и страшно голоден, а его беспощадно пропустили через мясорубку чужого недоверия, чтобы потом рассыпаться в извинениях. Кзучилбара не был уверен, что готов простить это Айзава-сану так легко и скоро, невзирая на, вероятно, всю ту боль и пустоту, какая была скрыта в душе этого мужчины за печатью неизвестного мальчику колдовства.
[indent] Складывается ощущение, будто ему рассказывают о том, что он и так уже знает, просто напоминают в попытках аккуратно подтолкнуть его в своих размышлениях и противоречивых чувствах в нужном направлении. Впрочем, ему было бы проще, если бы сам Айзава-сан не был бы ходячим противоречием – это ведь не Зу, едва скупо пригладив взъерошенную холку, тут же грубо за неё хватает, да так больно, что хочется заскулить и пустить слёзы. Может, он бы расплакался, как маленький, от своего унизительного положения, когда, будучи уже не в состоянии сопротивляться мукам своей мёртвой костенеющей плоти, слизывал кровь прямо с пола, если бы его слёзные железы хотя бы на мгновение ожили, смилостивившись над его потрёпанной душой, но мальчишка лишь на рефлекторной человеческой памяти вздрогнул от ненастоящего всхлипа. Если говорить откровенно, то Зу понятия не имел, что именно происходит в душе Айзава-сана, а когда он чего-то не знает и не понимает, то предпочитает не раскрывать створки своей перламутровой, поросшей мхом раковины.
[indent] А ведь он был готов пойти на это – раз уж ему всё равно придётся провести в этом месте энное количество времени, пока он не вылечится или не сдохнет, то хотел провести его хоть сколько-нибудь приятно, но произошедший казус изрядно выбил его из колеи. Выбил настолько, что когда Минору произносит уверенное и убедительное “Он вам нравится”, то дёргается, как от удара током и реактивно мотает головой в жёстком отрицании:
[indent] – И ничего не нравится!
[indent] Но даже в таком состоянии, когда голод всё ещё одолевает его, а эффект от выпитой крови Айзава-сана грозится вот-вот закончиться, мальчишка понимает, насколько нелепо и неправдоподобно видится со стороны такое резкое и внезапное отрицание очевидного – ведь абсолютно всё в его поведении указывает на то, что босс его очаровал. Особенно ярко это раскрывается в его колкостях и разбрасываемых шпильках, в куче отрицания и обиды, из которых последние минут десять состоит весь его лексикон – благороднее и взрослее будет принять поражение хотя бы в этом споре, и Зу понуро опускает голову, утыкаясь взглядом в пальцы ног, ведь надеть носки он так и не успел.
[indent] – А даже если и так, то что с того? Такому как я надеяться не на что. Ты же сам сказал, что он никому не верит, а я для него даже не семья. Мы и знакомы-то всего несколько часов…
[indent] Голос на этом моменте отчего-то слегка вздрагивает, а в груди поселяется странное сомнение – разве? Взгляд Кзучилбары ненадолго тухнет, обращаясь в себя, к тому голосу, который звучал в его голове совсем недавно, но который он уже успел забыть – совершенно не помнит даже того, как Айзава-сан насильно опрокинул на пол и напоил своей кровью. Как будто кто-то вырвал кусок этих мыслей и чувств, какие разлились по телу топлёным сладким молоком, какие, наверное, испытывают люди, нашедшие своих любимых… Вот только Зу никто никогда не любил. Он не знает, что это за чувство, хотя знает, что такое безответность – ведь любовь от новорождённого вампира к безмолвной сияющей на беззвёздном небе Луне никогда не сможет быть взаимной. Это были странные романтические порывы, которые преследуют его с самого детства, и он не замечал никого и ничего, когда на небесное полотно цвета индиго восходил либо тонкий месяц, либо набухший серебристый клубок. Сердце всегда билось чаще, а когда оно и вовсе перестало биться, Кзучилбара всё равно чувствовал странное, такое безнадёжное, но бессмертное любовное волнение.
[indent] А ведь при их первой встрече с Айзава-саном Зу сказал, что его глаза похожи на две луны…
[indent] – Мне знакомо только чувство, когда на тебя всем плевать с самого твоего рождения, – бесцветно и даже беззлобно отвечает мальчишка, всё-таки, принимая традиционный японский клинок из рук Минору. Задумчиво вертит в своих пальцах, надавливает слегка остриём на подушечку, но не прокалывает, будто бы не зная, как должен поступить правильно и по уму – хотя инструкции были отданы вполне чёткие. Зу снова оглядывается на Айзава-сана, будто надеясь, что тот всё же сам каким-то образом сможет выкарабкаться, но тот так и был неподвижен, только грудь чуть заметно вздымалась от слабого редкого дыхания.
[indent] – Раз уж это единственный выход… Но тазик на твоём месте я бы всё же подготовил, – напоследок кидает он через плечо пренебрежительную фразу Минору прежде, чем вложить лезвие клинка в кулак и резко вынуть холод закалённого железа, пуская себе кровь. Нет, она всё ещё не алая – такого же мутного грязно-коричневого цвета, как засахарившееся земляничное варенье, как и прежде, но Кзучилбара решает довести это дело до конца. Придерживая клинок за окровавленное лезвие, не глядя заводит руку за спину, протягивая рукоятью к Минору также, как он сделал это минутой ранее, а потом подносит крепко сжатый кулак к губам Айзавы-сана, подсаживаясь ближе.
[indent] – Извините, Айзава-сан, не вишнёвый сорбет, но чем богаты, – и подсовывает здоровую руку мужчине под затылок, придерживая голову, чтобы он не подавился кровью, которая, согласно убеждениям Минору, должна его непременно привести в чувство. И Зу надеялся, что мальчишка не ошибается.

Бессмысленно скрывать то, что Зу очень хотел, чтобы его кровь разбудила Айзава-сана. Не столь даже важно, какие ощущения у него вызовет эта холодная густая жижа совсем непривлекательного цвета – удовольствие или отвращение, плевать, главное, что он проснётся, и тогда над мальчишкой перестанет довлеть неподъёмное чувство вины перед этим мужчиной. Из корыстных соображений или нет, но он, всё же, почему-то обратил свой взор именно на Кзучилбару, сделал свой выбор в пользу изрядно потрёпанного гадкого мальчишки, хотя мог подобрать кого угодно ещё – парень чувствовал поблизости присутствие других, более здоровых и крепких кровососов, и, возможно, их чувствовал и Айзава-сан. Это был серьёзный соблазн, извечная слабость Кзучилбары – желать быть особенным и самым важным, чтобы кто-то выделял его и любил просто за то, что он есть, а не за все его попытки стать лучше себя вчерашнего. Которые, впрочем, всё равно не увенчались успехом, иначе, скорее всего, мальчишка не оказался бы сейчас в столь странном положении без путей отхода, как и не попался бы полгода назад на алкогольную мушку – никогда нельзя пить то, что не приготовил или не купил сам. И хоть само положение не было столь же отвратительным, каким оно было ещё какую-то неделю назад, всегда было приятно иметь парочку запасных планов.
[indent] – Может, ты просто не заметил? – пожимает плечами Зу на откровения Минору, будто бы пытаясь сбавить обороты стресса, рождаемого немым вопросом: почему Айзава-сан не просыпается? Но мальчишка даёт и ему, и себе время, выгадывая последние мгновения тишины, чтобы попытаться криво и скупо подбодрить того, кто сейчас в своей манере пытается подбодрить самого Зу.
[indent] – Ни за что не поверю, что никто не был в тебя влюблён. Ты же весёлый и симпатичный. Насколько я успел заметить – заботливый. Такой кому угодно понравится, – мальчишка не приукрашивал и не заискивал – у него вообще не было привычки перед кем-то пресмыкаться и лебезить, наоборот, Зу предпочитал вываливать свою точку зрения, подчас не взвешивая слова и не думая, что критика может кого-то обидеть, однако, при этом и на высокую оценку никогда не скупился. Даже если голос его звучит по обыкновению своему довольно скупо – как сейчас, когда парень, вцепившись взглядом в лицо Айзава-сана, рябящее мелкими мимическими сокращениями, не отражало признаков пробуждения. Внутри поселился мелкий опарыш занимающегося страха – а что, если Минору ошибся в своих умозаключениях? Да и вообще, с чего вдруг он решил, что именно кровь Кзучилбары – и его близость, чёрт возьми – смогут хоть каким-то образом повлиять на самочувствие их начальника? Зу нервно прикусывает клыком нижнюю сухую губу, на кромке которой всё ещё была заметна ржавая полоса недавно испитой крови, но затылка Айзава-сана на подушку не опускает, лишь чуть сильнее стискивает смольно-чёрные пряди в своих пальцах.
[indent] – Знаешь, похоже, что ты ошибся и наш босс не проснётся, тазик можешь уби…
[indent] Но вдруг тонкие мертвенно бледные губы Айзава-сана вздрагивают и Кзучилбара спотыкается на середине слова, так и не закончив свою очередную, несколько неуместную в такой обстановке шутку. Удивительное дело, но Минору, действительно, оказался прав, хоть никакого рационального объяснения происходящему на его глазах Зу не может найти – ведь в его крови нет никаких живительных сил, никакой исцеляющей способности, это буквально мусор, продукт переработки, отходы мёртвого тела, которые остаются там до тех пор, пока кто-то не решит их спустить в таз, точно с туши свиньи, только что убитой и расчленённой на мясные куски для рыночной торговли, что, кстати говоря, и сделал его покойный мастер. Почти – и всё же, какая-то кровь в мальчишке ещё плескалось, и он бы не удивился, если последние капли сейчас скатывались по губам Айзава-сана прямо к нему на язык. Зу сжимает кулак сильнее, немного привстаёт, нависая над начальником, надеясь переносом веса тела перенаправить ленивый кровоток в крепко сжатый кулак, и последняя струйка с вязкими сгустками отправляются Айзава-сану в желудок.
[indent] – Извините, но похоже, что это всё. Больше нет, – тихо и отчасти виновато говорит Зу, как будто это было на его совести, что он больше не может поделиться своей кровью с тем, кто спас его из-под палящего солнца. И всё же, действительно, зачем он это сделал, если настолько не доверял? Сколько ещё проверок Кзучилбаре придётся пройти, если его, конечно, после такой наглой и жестокой выходки вообще оставят в этом поместье.
[indent] – Надеюсь, вам это поможет, Айзава-сан, и вы поправитесь, – искренне, на грани слуха добавляет Зу, а после аккуратно, практически нежно опускает затылок начальника обратно на подушку, собираясь почтительно отойти на шаг назад.

У него есть в распоряжении всего доля мгновения. Доля мгновения, в которую он может уложить так и не сорвавшуюся языка мысль – Минору напоминает ему о ком-то. Даже не своим целостным образом, скорее, его незримой связью с кем-то, кого сам Зу не встречал уже очень давно, настолько давно, что этот чей-то пегий болезненный образ на фоне классической миннесотской нищеты практически выветрился из его памяти. В Миннесоте он бывал несколько раз в своей жизни – у матери там жила сестра с мужем и маленьким сыном, которому не разрешали выходить из дома, только если Зу не будет всё время рядом. Белоснежный хрупкий мотылёк, которого парень боялся даже за запястье взять, настолько оно было тонким и ломким, точно ножка хрустального фужера – в этом они были с ним похожи, в остальном как будто полные противоположности. У него был кузен с печальными глазами, навсегда закрытыми взвесью врождённой слепоты, который, всякий раз оказываясь на мягкой траве залитой солнцем лужайки, всё шарил тонкими пальчиками рядом, перебирая травинки в поисках кого-то невидимого. Странный зуд непонимания и близких ответов на все парадоксально волнительные вопросы заставляет Зу слегка нахмуриться и отвлечься, и в этот момент, совершенно неожиданно, стальная многотонная хватка стискивает его запястье, точно грозясь раскрошить в пыль здесь и сейчас.
[indent] Реакции новорождённого вампира не хватает – хотя, может, глубоко в душе он бы и не хотел вырываться? Может, он был готов и к тому, что Айзава-сан его схватит в наручник своих пальцев, что он сдавит его мёртвые холодные кости, пока те не покрошатся в песок, может, он бы хотел, чтобы этот мужчина, который так напоминал мальчишке его возлюбленную ненаглядную Луну, остановил бы его и попросил не уходить – именно вот, с надрывом, с болью, со всей то искренностью, какую он прятал за так тщательно нарощенной и укреплённой бронёй. Но что заставило её нарастить, что сделало Айзава-сана таким холодным при всём том жаре, который он сейчас источал, будто горел заживо изнутри – моргнёшь, и вот, грудная клетка поплавится с такой же лёгкостью, как плавится воск, и оттуда хлынет лава невыносимых страданий. Ведь не может тот, кто не знает боли, так кричать…
[indent] – Я здесь… – вдруг шепчет Зу, придвигаясь ближе и протягивая ладонь к чуть провалившейся щеке мужчины – даже в болезненной горячке такой невероятно красивый. Даже так сияющий изнутри серебром, приковывающий к себе, завладевающий с первого взгляда – и мальчик понимает, что он без ума, как и понимает то, что ему теперь тоже больно. Больно за этого мужчину, больно за всё, что он пережил, даже не зная, что именно случилось – но отчего-то Зу казалось необходимым узнать, будто от этого, действительно, зависела жизнь Айзава-сана.
[indent] – Ш-ш-ш… Я здесь… Я никуда не уйду, я обещаю, – голос его предательски надламывается, как в слёзной попытке не захлебнуться, и если бы мальчик умел, он бы заплакал, но вместо этого его лицо искажает гримаса страданий – как будто через это прикосновение, от которого уже слышался лёгкий костный треск, он перенимал все те чувства, что испытывал его милый… Его? Разве может такой невероятный мужчина с чётко очерченными смольными губами и обведёнными скорбью глазами принадлежать ему? Чувства смешиваются: тоска, боль, паника, непонимание, что он должен сделать, чувство долга, что он просто обязан хоть что-то сделать, немедленно! Он тихонько скулит от страха за Айзава-сана – вспоминается его приступ в самолёте, когда наручники его едва удержали в мягком кресле частного джета, а даже подсыпанное в шампанское снотворное, если судить по удивлению Юи, не дало должного эффекта. Тогда он труханул, но сейчас его одолевает панический ужас своего полного бессилия.
[indent] – Я здесь… Я здесь!.. – как заведённый продолжает повторять мальчик, невзирая ни на что гладя Айзава-сана ладонью по щеке со всей нежностью, на какую был сейчас способен.
[indent] Тело Кзучилбары конвульсивно содрогается, но подаётся навстречу, когда мужчина вдруг распахивает остекленевшие глаза, будто парень пытается там что-то увидеть. Но вдруг звучит имя – такое странно знакомое имя – и весь тот вихрь кошмарного непонимания вдруг утихает, а сознание наполняет тот самый голос, что говорил с ним совсем недавно, пока горячая кровь демона наполняла его желудок. Красивый мягкий баритон – как бы Зу хотелось иметь такой же, когда он вырастет – льётся из глубин сознания лебединой песней, неразборчивым речитативом, который сам собой укладывается на сухой язык. Зу улыбается, и взгляд его теплеет от щемящей нежности – “мой бедный Ринья, что они с тобой сотворили…”
[indent] – Это я, Ринья, – на грани слуха произносит Кзучилбара, склоняясь ниже к прекрасному лицу с несмываемым отпечатком невыносимого горя, заглядывает в бездну глаз, даёт рассмотреть себя, если его милый сможет и захочет это сделать, а после, нисколько не сомневаясь в том, что он собирается сделать, приближается к губам Айзава-сана, чтобы подарить ему свой первый, трепетный и, наконец, добровольный поцелуй.

В этот волшебный миг забывается всё, что было прежде – безденежье, отсутствие социальных лифтов, попытки как угодно угробить себя и многомесячное заключение в глухой бетонной клетке под надзором бессмертного садиста; словом, вся та недолгая и не слишком счастливая жизнь, какая была у мальчишки. Вместо этого голову наполняют воспоминание о солёных брызгах, о киле, режущем волны, о тяжести короны, врезающейся своим золотом в кожу лба, и о нежности кожи, украшенной паучьими лилиями и пахнущей эфирными маслами – он пробороздил океаны ради своего неповторимого, уникального цветка. Этот цветок оплавился, подпалив свои лепестки, лишившись части своей очаровательной доверчивой природы, но сердце всё равно дрожит и трепещет от мысли, что ему дозволено целовать это великолепное израненное создание – может, именно его прохладные робкие поцелуи смогут залечить эти раны? Они повсюду, на сочной плоти как будто нет живого места, не окрашенного багрянцем пульсирующей боли – и эта боль вдруг отражается у него в сердце грузом, вынашиваемым несколько сотен лет; он ранится, но не смеет отстраниться, пока мозги набухают от двух лишь сладких слов: “моё Солнце”.
[indent] “...и если я твоё Солнце, то ты – моя Луна, правда?..”
[indent] “Правда”, – отвечают эти красивые чувственные губы, лаская в ответ. Его никто так не целовал, по крайней мере, это тело не помнит такой нежности, не помнит, чтобы его не ненавидели чужими губами, не терзали, не пытались лишить последних остатков подростковой гордости, перетекающей в греховную гордыню – и лишь эти касания вдруг поселяют в душе сладкую, головокружительную надежду на то, что он тоже может быть желанным. Что на него могут смотреть в упор, а не сквозь, спутав с неодушевлённым предметом интерьера. Что его захотят и что его полюбят – всем естеством – и тогда он тоже полюбит в ответ, чтобы положить всё своё существование во имя этой взаимной любви. Когда-то он был готов уничтожить целые миры, потом, когда его сущность стала чуть слабее, он согласился захватить лишь страну, сейчас же он и подавно не имеет никаких полномочий, но хочет, искренне хочет доказать свои чувства – пока его целуют и прижимают к себе вот так, как это делает его израненная отчаявшаяся Луна.
[indent] Что-то в его мёртвом теле невыносимо живо откликается, когда длинные музыкальные пальцы укладываются Солнцу на шею, чтобы притянуть ближе к себе, и в вакууме эмоций и вспышек чувственных воспоминаний мелькает мысль, как же жаль, что у него сейчас не встанет. Судорожный чуть слышный полустон стрывается с его губ, требующих продолжения, невзирая на то, что за их действом внимательно и напряжённо наблюдали, но эта симфония, наконец, воссоединившихся небесных тел резко прерывается, когда чужая ладонь с силой толкает его в грудь, а Айзава-сан оставляет всё содержимое своего желудка в том самом тазике, чью необходимость Зу в шутку предсказал. Сознание мутится, как от недостатка кислорода – хочется зло замычать от досады, стиснув кулаки до вонзившихся в ладонь ногтей, но мальчишка лишь подскакивает с края кровати, ощущая лёгкий дискомфорт в запястье – мощная синяя гематома, оставленная чужой пятернёй, постепенно заживала прямо на глазах.
[indent] – С возвращением, – не скрывая своего разочарования, странно перемешавшееся со смущением, бурчит Кзучилбара, и переводит взгляд в сторону Минору, надеясь там найти немую поддержку ровесника, однако, видит, как мальчик замер, точно кролик перед хищной мордой удава. Айзава-сан возвращается – и он, на самом деле, больше походит на мифического дракона, чем на какую-то тропическую змею. Минору как будто сжимается, пытаясь сделаться меньше и незаметнее, и Зу не понимает такой реакции – неужели, босс, действительно, способен разорвать бедного ребёнка? Но, видимо, он явно недооценил чужое состояние аффекта – в то время как сам Минору идеально предугадал чужую реакцию.
[indent] – Не трогайте его! – отмирая, воскликнул вдруг Зу, подаваясь вперёд и силком вырывая мальчика из цепких, но, видимо, всё ещё недостаточно поддающихся контролю рук Айзава-сана. Ничего, думается ему, перебесится и успокоится – не каждый день он, должно быть, впадает в коматозное состояние, но прямо сейчас какой-то странный порыв, какое-то чувство обязанности перед Минору и острое желание защитить, заставляет Зу податься вперёд, рискуя усугубить и без того своё незавидное положение.
[indent] – Не надо. Он не виноват, это была моя идея, – чётко и громко вдруг выпаливает Кзучилбара, обнимая мальчика за плечи, чтобы потом и вовсе спрятать за своей спиной, отгородив от гнева их начальника, – если кого тут и наказывать, то меня.
[indent] Ему думается, что он пообещал однажды, что в случае опасности защитит Минору – не помнит, кому пообещал и когда – а ещё ему думается, что Зу совсем не хочет, чтобы Айзава-сан прикасался к кому-то. К кому-то, кроме самого Зу.
[indent] – Знаете вообще-то, это было очень грубо, – вскинув одну бровь, вдруг с нарочитой обидой говорит Кзучилбара, возвращая себе свою привычную панибратскую манеру, не признающую априори никаких иерархий и авторитетов.
[indent] – Да, это был мой первый поцелуй, но неужели он был настолько плох, что вам аж блевать захотелось? Да и к тому же… – опуская взгляд на плавающие на дне таза остатки собственной прогорклой крови, от которой теперь, наверняка, не было вообще никакого проку.
[indent] – Вы снова с нами. Получилось ведь, – неожиданно печально поджав губы, всё ещё чувствуя на них призрак своего первого и такого красивого поцелуя, говорит мальчишка, даже не замечая того, как в душе его поселяется надежда. Надежда однажды получить такой же поцелуй снова.

Если бы крик только мог на него повлиять – за всю жизнь он наслушался в свой адрес неизмеримую кучу дерьма на таких сверхвысоких децибелах, что его барабанные перепонки не лопнули только чудом. Голос Айзава-сана зчен и крепок, он мог бы вышибить стёкла, если бы босс этого, действительно, захотел – отчего-то мальчик в этом не сомневается – но при этом он совсем не боится. Ни единый мускул не дрогнул на мертвенно бледном лице, и синюшные губы не шевельнулись после того, как голосовые связки Айзава-сана расслабились, хоть воздух по прежнему звенел симфонией чужой ярости. Разумеется, ему хочется немедленно возразить и вновь погладить дракона против чешуи – сказануть нечто язвительное, поддеть скорлупу, ударить размашисто и крепко, точно дротиком, чтобы добраться до самого сердца, ведь раньше Зу частенько так делал, за что неоднократно был бит.
[indent] Он мог бы полезть на рожон и сделать так, чтобы Айзава-сан немедленно нарушил своё обещание и прибил вредную бескровную гадину с диким варевом из корней и национальностей прямо сейчас, однако, Кзучилбара отчего-то стоит как вкопанный, чувствуя, как сильнее и обильнее разливается с обратной стороны грудины нефтяное пятно кручины. Он всегда испытывает тоску в той или иной степени с раннего детства, а удручающая обстановка загибающейся резервации её только культивировала, но отчего-то всё то отчуждение, вся та концентрированная злость, которая адресована боссом пацанам, взявшимся за самоуправство, заставляет небьющееся сердце рухнуть прямиком в ад. Хотел бы Зу провалиться за ним следом, потому что ему кажется, что от той тяжести, которая разом навалилась на его плечи, под ним даже немного прогнулись доски деревянного пола – впервые ему настолько невыносимо чужое отторжение. Почему же?
[indent] На этот вопрос ответа у него не находится – Зу просто смотрит на Айзава-сана, широко распахнув глаза, даже не чувствуя, как крепко вцепился в страхе в его бока Минору. Во всём этом мире как будто вообще нет никого, кроме Кзучилбары и обрушившегося на него гнева мужчины, который ещё совсем недавно так искренне и жадно целовал его – может, думал вообще не о нём? Чёткость воспоминаний о последних минутах вдруг куда-то пропадает, смазывается, утекая сквозь пальцы, как сладкий сон, оставляя на губах лишь призрак сильнейшего чувства, и Зу с удивлением понимает, что не помнит ни того, как целовал Айзава-сана, ни того, что вообще толкнуло его на такой отчаянный поступок истинного самоубийцы, ни даже того, что они сказали друг другу – и от этого его досада и глубокая печаль усиливаются многократно.
[indent] Вместе со странным, но таким давно знакомым чувством, от которого хотелось задохнуться, запеть или выкинуться в окно.
В этой какофонии собственных эмоций он тонет настолько, что даже не замечает, как Минору в смиренном послушании обходит его, по-доброму улыбаясь и прося ничего не говорить, и в его словах и взгляде между строк читалась просьба не творить больше глупостей. Хотя Зу кажется, что то, что он ни черта не делает – это самая его огромная глупость, на которую он способен в данный момент. Что-то внутри кричит, клокочет – подойди к нему, загляни в его лунные глаза, не дай снова возникнуть той стене из льда и бетона, которую вам удалось разрушить; но он стоит, не шелохнувшись. Стоит и смотрит бесцветным и каким-то отупелым взглядом на то, как мальчик опускается на колени рядом с Айзава-саном, как задирает рукав кимоно, и лишь тогда, когда босс агрессивно по-звериному вгрызается в тонкую ручку, Зу делает то, за что будет пожирать себя со своими же гнилыми потрохами всякий раз при встрече с Минору: он отворачивается.
[indent] Что-то новорождённое сломалось, и его сердце сковывает жалость и горе, будто кто-то у него на глазах убил возлюбленного – подобное сравнение кажется самым верным, но и ему объяснения мальчишка подобрать не мог. Всё, чего он хотел, так это исчезнуть как можно скорее, вернуть всё назад, быть умнее и расторопнее – не пришлось бы никому из них переживать такой позор; плечи квело ёжатся на долю мгновения и Кзучилбаре отчаянно хочется обхватить себя за них, но он всё же горделиво распрямляется и разворачивается как раз тогда, когда экзекуция заканчивается, а Айзава-сан, вообразив, будто они с Минору не более, чем предметы мебели, откинулся локтями обратно на подушки и коротко, очень по-хозяйски, приказал им проваливать. В любой другой момент мальчишка бы взбунтовался, ведь он не животное и хозяев у него нет, но у него не находится сил на злость или на попытку защитить своё и без того упавшее достоинство. Прежде, чем Минору благоразумно успевает его умыкнуть подальше от дурного настроения босса, Зу всё же оборачивается на мужчину и, собрав всю волю в кулак, заговаривает:
[indent] – Простите, Айзава-сан. Правда, простите меня. Я не хотел, чтобы больно было вам.
[indent] Извинения он приносил так редко, что можно по пальцам пересчитать, но обыкновенно трескучий и болезненный для его эго процесс вдруг протекает с такой лёгкостью, что пацан бы даже подивился самому себе, если бы мог. Не дождавшись никакого ответа – впрочем, даже на него не надеясь – Зу отворачивается и позволяет Минору увести себя, а после и вовсе перенести волшебным образом прямо в комнату. На удивление таким метаморфозам у парня также не находился никаких сил, он лишь валится на татами, слушая наставления Минору, и машинально кивает на всё, что тот говорит, добавляя лишь угнетённое и по-настоящему мрачное и болезненное:
[indent] – Лучше бы он убил меня.
[indent] Тихий шлёп ладонью рядом с собой приглашает мальчика сесть рядом, даже в таком состоянии Зу видел, как тот осунулся и поблек, а потом, подтянув колени к груди и положив на них подбородок, мягко говорит:
[indent] – Кто-то очень тебя любит, Минору. Это чистая правда. Почему-то я это знаю, – подняв на парня сияющие солнечным золотом глаза в обрамлении тёмных кругов синяков, Зу, наконец, находит в себе силы, чтобы улыбнуться.

***

Небесной раскат от светло-розового к густо-синему расчерчивают тонкие облака цвета лососевой плоти. Его самолёт отрывается от земли также неизбежно, как его настигает утро – Отэктэй не очень любит золотое солнце, но мириться с его существованием мог; впрочем, пока оно зависало над горизонтом, он понимал, что искать надо по крытым помещениям. Досада всё ещё терзала его нутро – пальцы распускают туго затянутый на шее галстук-боло с серебряной набойкой в виде черепа койота, у которого в зубах сверкал кусок вулканического стекла, и кадык гуляет под терракотовой кожей; только это и выдавало его волнение. Три косы – две заплетены на висках, одна чуть повыше затылка – толстыми змеями ниспадают по плечам и кончикам почти касаются бёдер. Практически все пассажиры, кто его заметил, не переминул заглядеться подольше на североамериканского аборигена, но стоило лишь им встретиться взглядами, как человечки серели от страха и торопились спрятаться за спинками своих сидений – Отэктэй не любит лишнее внимание. Отчасти привык, ведь отказываться от традиционных элементов в образе он не собирался, но любить – нет, не любит.
[indent] – Турист? – спрашивает сидевший рядом приземистый мужчина с пронзительно-голубыми глазами, которому едва ли было меньше семидесяти лет. Отэктэй не игнорирует его лишь потому, что в, казалось бы, безупречном американском произношении слышит слишком гортанные гласные и призрак лёгкой картавости. Уголки его губ чуть вздрагивают, а непроницаемо-чёрные глаза неожиданно крепко впиваются в сидящего по правую руку человека – сам же Отэктэй выбрал сидение у иллюминатора.
[indent] – Нисколько. Ищу кое-кого, – коротко отвечает он, давая любопытному старику возможность прекратить диалог уже сейчас, пока его шея постепенно, но густо краснела, а кровяное давление повышалось от неожиданного страха. Впрочем, мужчина явно был не из робкого десятка – хотя, будь он по-настоящему смелым и верным себе и духовным принципам, какими бы они ни были, был бы уже давно повешен на Нюрнбергском процессе, а не пытался бы завести разговор с диковинной, на его взгляд, зверюгой, вдруг обрётшей человеческие права и возможность летать в другие страны.
[indent] – Родственника? – чуть дрогнувшим голосом спрашивает человек и Отэктэй улыбается чуть шире, демонстрируя две пары аномально вытянутых верхних клыков.
[indent] – В какой-то степени. Совсем как вы, правда? Или вы потом, всё же, в Аргентину?
[indent] Повисшая тишина возвещает об окончании диалога – как раз к их ряду подходит стюардесса, приветливо улыбаясь пассажирам во все свои тридцать два жемчужных зуба; хорошее мясо, бережно выращенное, такое он вряд ли встретит там, куда Отэктэй направляется.
[indent] – Чай, кофе, сок?
[indent] – Сок, пожалуйста. Томатный, – мягко и бархатисто произносит он, и улыбается спустя несколько мгновений, когда девушка протягивает бумажный стаканчик, зажатый в аккуратных белых пальчиках.
[indent] – Благодарю, – кивает он, и, расслабленно откинувшись на спинку сидения, пригубляет сок, лишь отдалённо своей солоноватостью напоминавший его по-настоящему любимый напиток. Он улыбается самому себе, думая, что не стоит, пожалуй, так расстраиваться – ребёнок совсем близко, да и прежде ему приходилось совершать и не такие путешествия, чтобы отыскать его. Сейчас оставалось дело техники – освоиться на новом месте, хорошенько подкрепиться, обзавестись нужными знакомствами и, может, проблема решится даже быстрее, чем он предполагал. Впрочем, он привык готовиться к худшему, оттого в багаже с костюмами летели два обсидиановых томагавка и роуч, ощетинившийся чёрным стеклом, ножами и иглами человеческих костей. А пока у него было в запасе несколько часов, чтобы отдохнуть, ведь наглый беглый немецкий офицер больше его точно не побеспокоит.

Чувства навостряются, когда внешний мир постепенно погружается в темноту грядущей ночи. Сначала солнце светило высоко над головами, чтобы очень стремительно покатиться к горизонту, обещая скорое ночное похолодание – Кзучилбара больше не искал способов вырваться под его лучи, старательно отвлекая себя всеми доступными способами – отвлекая от мыслей об Айзава-сане и обо всей ситуации в целом. Тоска перемешивалась в возмущением в терпкий коктейль, от которого хотелось рвать волосы на голове, а лучше – что-нибудь разрушить, но Зу знает, что это не принесёт никакого облегчения. Уж ему-то точно – моральное удовлетворение от хоть чего-то, что прежде мог предложить ему мир, запаковывается в холодное мясо его мраморного тела, навечно застывшем в гимне нестареющей юности. Ему тошно, что он здесь, гадко от того, в каком положении находится, и обидно, что ему не дали перекрыть вентиль у этого потока негатива, от которого, как от бескрайнего океана без единого клочка земли, нельзя так просто избавиться. Его хлестали и заставляли плыть дальше в неизвестном направлении, в то время как ему нужен был или спасательный вертолёт, или уже просто-напросто пойти камнем на дно. Но Зу зачем-то плывёт дальше.
[indent] Все блага и комфорт ощущаются почти также, как сырой бетонный подвал, в котором он провёл последние полгода на цепи. Мягкость напольного покрытия отдаётся лишь тупым намёком на фешенебельность, которой мальчик никогда не знал, яркость подшивки из комиксов, которые ему принёс Минору, бледнеет, будто на глазах у Зу были надеты пыльные очки. Никакое из полученных впечатлений не звучит в его груди звонко настолько, чтобы оно могло перебить те чувства, какие у него так внезапно вызвал Айзава-сан – вероломно и безразлично, как ураган, сметающий на своём пути города и отнимающий человеческие жизни. Не потому, что хочет отнять, а потому, что ему всё равно, где идти – и как бы Минору ни пытался его убедить в том, что Айзаве-сану не плевать, Зу явственнее всего ощущал именно его – серое безразличие в свой адрес.
[indent] А ещё – больно бьющую по остаткам живой души и самолюбия зависимость от чужого тёплого внимания, которого невозможно добиться, ведь. Эта зависимость наступила быстро и внезапно – даже к героину Зу не пристрастился так быстро, как к этому мужчине, с которым был знаком несколько часов, последние из которых прошли как в тумане. Чувства, от которых только и хотелось, что любым доступным способом распрощаться с жизнью, поскольку не было даже крохотной надежды на что-то большое и светлое – только мрак и ощущение стыда за свою слабость. И Кзучилбара отвлекался, пока Минору был рядом с ним, не позволяя погрузиться в болото своих невесёлых раздумий.
[indent] – Знаешь, – говорит Зу, когда домовой уложил свою голову ему на колени – мальчик такой лёгкий, совсем как пушинка, – когда я смотрю на тебя, ты мне почему-то напоминаешь моего кузена. Он из Миссисипи.
[indent] Руки его были заняты: правая гладила Минору по волосам, постепенно убаюкивая, а левая записывала параллельно идущие мысли в выданный ему ежедневник для наблюдений за его состоянием, который парень уложил рядом на татами. На языке было одно, на бумагу изливалось другое – разрозненные обрывки фраз из глубокого бессознательного, которые Зу почему-то торопился зачеркнуть, стоило дописать; он даже не скажет сейчас, что там было написано. Ему хотелось вымотать своё сознание до такой степени, что он не мог бы ни о чём думать и погрузился бы в забытьё, лишь отдалённо напоминающее нормальный человеческий сон.
[indent] – Только вы с ним совсем не похожи. У него большие круглые зелёные глаза и белые тонкие волосы – когда он был маленький, они у него сильно вились и он был похож на ходячий одуванчик на тонких ножках, – с лёгкой улыбкой рассказывает Зу, а потом осекается, пожимая плечами, – не знаю, зачем я тебе это рассказываю…
[indent] Парень опускает взгляд на Минору и видит, как тот слегка растворился, будто немного потерял свою привычную материальность и вещественность, и откуда-то Зу понимает, что домовой уснул. Он даже в сердцах думает, как было бы проще и спокойнее, если бы он втрескался именно в Минору, но душа тут же противится и отпирается, как будто на инстинктах игнорируя в качестве любовной привязанности кого угодно, кто не был Айзава-саном. Ему хочется разразиться отчаянным сардоническим смехом, но он лишь натягивает кислую болезненную улыбку, не желая своим очередным вероятным психозом будить Минору – тот и так из-за Кзучилбары на сегодня настрадался и заслужил хорошенько отдохнуть.
[indent] Рука пишет ещё, потом ещё, отдаваясь мыслительному потоку, слова в строчки, строчки в гуляющие столбцы, из которых рождались стихи – так странно, Зу не шибко любил лирику и стихосложение, однако, что-то, растущее из глубин его подсознания заставляло легко и играючи подыскивать рифмы и живописные слова. И он пишет, пишет и пишет, пока вдруг не спотыкается на полуслове, а в груди не вылупляется змеиное яйцо – в этом месте появляется кто-то ещё. Не очень далеко – примерно там же, где был кабинет босса – и Зу теряется, пряча между страниц ручку и закрывая ежедневник. Минору не просыпается и это хочется расценивать, как сигнал к спокойствию, однако, парню всё равно неспокойно. Он вслушивается во всё, что происходит в поле его персональной видимости, тяжело дышит, впитывая запахи, и к странной необоснованной тревоге вдруг примешивается злость и что-то, похожее на боль.
[indent] Обратившись неподвижной статуей – к слову, мальчишка был столь же холоден, как и надгробный камень – Кзучилбара пристально смотрит на тонкую ставню на входе. Смотрит внимательно и долго, неотрывно, терпеливо выжидая, когда она откроется, но в глубине души надеясь, что это ему просто кажется и что это его больное сознание играет с ним злые шутки – как будто ему было мало сюрпризов от всех прошедших суток. Но его интуиция его, к сожалению, не подводит, и Зу коротко вздрагивает, когда слышит приближение тяжёлых твёрдых шагов. Впрочем, даже его, готового к внезапному визиту, удаётся удивить фееричным появлением – ноги в разрыве ставни.
[indent] Минору просыпается внезапно, будто и не спал вовсе, и торопится утихомирить того, кто решил так нетривиально вломиться к Зу в комнату – похоже, заключение в темнице в данной ситуации было бы более безопасным в первую очередь для него самого. Но парень не шелохнулся – он так и смотрел на то, как некто беснуется в дверном проёме, пока Минору пытается ему помочь, хоть это и напоминало нелепые попытки вытащить колотящуюся крупную рыбу из невода.
[indent] – Ты дебил или как?!
[indent] – Ну, тут не я не умею пользоваться дверью, так что… – флегматично разводит руками мальчишка, но договорить не успевает, ведь к нему на скорости реактивного самолёта подлетает некто, кто Зу был незнаком, но уже совсем не нравился; от него пахло Айзава-саном.
[indent] Тот, кого Минору назвал Сакурой-саном в попытке вразумить, называет его странным, будто услышанным во сне именем, и вдруг бросается на него с кулаками, готовясь, похоже, стереть в порошок на месте и поливая ругательствами и обвинениями на чём свет стоит. Его кожа вспыхивает алым, лицо как будто деформируется, хотя это лишь огромные демонические зубы настолько искажают образ, а глаза пылают адским пламенем; но Зу не страшно. Зу злится, Зу стискивает кулаки и щерится, показывая острые длинные клыки, ясно давая понять, что если с ним хотят повоевать, то он готов к войне. То, что он не держится за свою вонючую жизнь, он доказал уже сполна прошедшим утром.
[indent] Щупальца обволакивают тело незваного гостя – хотя Зу отмечает, что гостем здесь был именно он сам – но демон успевает потрепать его; мальчишка даже не чувствует боли, только холодный запах собственной рассечённой плоти и крови этого пришельца, которому Зу по инерции успевает зарядить ногтями по лицу.
[indent] – Да чего ты его держишь Минору, пусти. Хочет попиздиться – пускай, Я ЖЕ ЗДЕСЬ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ВЫТИРАТЬ ОБ МЕНЯ НОГИ, ДА?!
[indent] Зу совершенно не понимал, что ему предъявляют, и понять даже не пытается – нутро вспыхивает алой яростью, и будь он таким же животным, как этот хер-знает-кто, то полез бы с кулаками в ответ, но он ходит туда-сюда, как тигр в клетке, сутулясь и впиваясь ногтями в собственные ладони до мяса. Его терзает справедливый вопрос – что всем именно от него нужно? Он не понимает, отчего его заставляют чувствовать себя вечно должным и отчего навешивают на него какие-то обязанности, в то время как ему и без того было погано настолько, что никакое развлечение и никакая роскошь, находящаяся теперь у него в распоряжении, не могла принести ему хоть немного радости. А теперь его ещё называют дебилом и сукиным сыном и хотят свернуть шею за что-то, в чём Зу, очевидно, не виноват? Ну уж нет.

Отредактировано Torkel Kittelsen (31.01.2023 00:51:21)

Если говорить начистоту, последнее, на что рассчитывал в этой идиотской перепалке Зу, так это на появление у него заступника – тем более в лице Айзава-сана, который вдруг появился в черноте дверного проёма, точно призрак или мифический мраморный страж. Впрочем, даже в момент, когда парень его увидел, ему и в голову не пришло, что защищать явились именно его – думал, что его опять как котёнка ткнут носом в лужицу, которую даже оставил не он. Собрал весь свой яд и язвенный потенциал, готовый как следует его расплескать, если его снова будут в чём-то обвинять и требовать “подобающего поведения в чужом доме” – ведь он, вашу ж мать, вёл себя примерно и тихо, пока до него не доебались! – кажется, Зу даже немного напружинился, едва не изгибаясь в спине, как дворовый кот, чтобы вдруг осоловело заморгать.
[indent] Он глядит на выросшего из-под земли мужчину, будто видит впервые, будто лично только что встретился со всеми апостолами и те вручили ему запись нового альбома Джона Леннона в единственном экземпляре, а от голоса по его закостенелому хребту побежал холодок. Мальчишка почти не дышит, когда начальник проходит в комнату, ступая мягко и неслышно, но, между тем, удивительным образом придавая каждому своему движению мощи и веса – с ним таким спорить запрещалось. И хоть Кзучилбара и успел прослыть тем, у кого нет никаких авторитетов и страхом перед вышестоящими лицами, теперь он молчал. Молчал, даже не думая о том, чтобы сбросить лёгшую ему на плечо ладонь мужчины.
[indent] Невзирая на уверенность в своей полной невиновности, Зу отчего-то хотелось провалиться сквозь землю. Он не хотел этой защиты, не хотел какого-то особенного внимания, поскольку понимал, насколько отчаянно он в них нуждается и как больно будет потом слезать с иглы особенного отношения к нему Айзава-сана – ну, или отношения, которое Зу воспринял как особенное. Для того, кто был тебе так важен, всегда хочется быть исключительным, быть номером один если не во всём, то в очень-очень многом, и Кзучилбара осознаёт как никогда остро, что если позволит себе упасть в пучину своих заблуждений, то он рискует не собрать костей на жестоких скалах реальности. Должно быть, Айзава-сан так ведёт себя со всеми, может, ему, действительно, не свойственна тяга к кумовству и он встаёт на защиту обиженных, если на их стороне была правда и здравый смысл. Да, наверное, всё дело в этом – но всё же Зу вздрагивает и поднимает ошарашенный взгляд огромных золотых глаз на босса, который на долю мгновения как будто перестал быть собой. Точнее, перестал быть тем, кого успел узнать Зу – и этот новый кто-то ему вдруг страстно понравился.
[indent] Впрочем, тихая паника всё равно поселяется в нём, когда мальчишка понимает, что Минору сейчас уйдёт – но ничего не говорит, лишь смотрит домовому вслед, который, как солдатик по приказу старшины, покинул комнату, и тут же торопится спрятать своё лицо за занавесью длинных иссиня-чёрных волнистых волос, которые к кончикам закрутились витыми серпантинами. Они снова остались вдвоём и если бы парень нуждался в дыхании, то диафрагму бы точно спёрло болезненным спазмом – но Зу лишь чувствует, как почему-то кружится голова, а место, где лежали пальцы Айзава-сана начинает пылать.
[indent] Ему кажется, что сейчас, ещё немного, и начальник безмолвно уйдёт, оставив Зу одного зализывать свои раны. По крайней мере, он думает, что в мире, в каком он оказался, всё должно происходить именно таким образом – и хоть на словах мальчишка стал членом их семьи, себя он воспринимал всё равно как временную переменную, от которой избавятся, как только в ней исчезнет необходимость. И потому он глупо моргает, вдруг глядя широко распахнувшимися глазами на мужчину, что никуда не собирался уходить – и что-то опять опасно колется у мальчика в районе сердца. Машинально по привычке сглатывает, наконец, ощущая тупую пульсацию на лице и проводит пальцами по щеке, на которой остались глубокие борозды, одна из которых эту щёку ему даже продырявила. Края постепенно сходились вместе, срастаясь, но крови ожидаемо не было – по крайней мере, пока что. Зу не знал, как именно работает его собственное тело, но почему-то казалось, что так кровь, которую дал ему Айзава-сан, сможет преобразиться в его желудке его собственной новой кровью. Это, может быть, глупо и совсем не научно, но собственные ощущение подсказывали ему именно такой исход.
[indent] – Всё в порядке. Просто царапина, – Кзучилбара хочет вложить в свои слова дерзкого безразличия, но выходит лишь бесцветный лепет, из которого будто кто-то высосал всё счастье. И вот теперь Айзава-сан, убедившись, что ничего страшного не произошло, должен точно уйти, коротко кивнув, но Зу вдруг опускает взгляд на его грудь, замечая там отблески состаренного мутного золота, всё ещё слегка блестящего остатками былой причудливой роскоши. Этот вид его вдруг завораживает, словно сороку – блестящая штучка, но Кзучилбара вдруг чувствует короткое болезненное сокращение в груди, рефлекторная дрожь сердца, которому вдруг захотелось ожить, и с лёгким испугом вновь смотрит начальнику в лицо, скашивая взгляд к ушам.
[indent] – Там ещё были серьги… – точно под гипнозом говорит мальчик, протягивая руку к одной из мочек, медленно, будто боялся спугнуть змею.
[indent] – Большие такие, тоже из золота… Их выплавили в горниле подземного мира, чтобы они украшали силу его правителя… Где они? – голос его становится ниже, глубже, будто связки, наконец, доламываются, превращая Зу из мальчика во взрослого мужчину, а в радужке на мгновение отражается синева бескрайнего моря, но он вдруг коротко моргает и одёргивает руку, так и не осмелившись коснуться Айзава-сана.
[indent] – Простите. Не знаю, что на меня нашло, – извинился он уже своим привычным тоном, но от мужчины не отошёл – всё же немного поддаётся своей слабости, думая, что больше возможности оказаться к нему так близко у него не представится.

От него не ускользает то, как господин Айзава вдруг посмотрел куда-то мальчику за спину, пока тот в своём странном и внезапном помутнении уставился на его украшение, висевшего на его красивой шее, точно привязанный за верёвку кирпич. Золото было тяжёлым, наверное, ношение подобного грузного украшения было особенным ритуалом для мужчины, ведь Зу, родившийся в резервации, где духи и бесплотные бесы всегда бродили на улице по соседству, знал ценность ритуального облачения, как и знал его глубокую сакральную тяжесть. Отчего-то он чувствует крепкую и болезненную привязанность Айзава-сана к своему украшению – правда, ощущение некоего краткого единения с этим невероятным мужчиной, которое едва ли не заискрило электрическими разрядами, тает также быстро, как и свет от ударившей в землю молнии. Странная слабость поселяется в его конечностях и Зу хочется рухнуть на землю, точно мешок с песком, но он не шевелится, так и оставаясь в опасной близости от начальника, на чьё любовное внимание он не мог рассчитывать даже в самых смелых фантазиях… Но Кзучилбара знает, что будет мечтать – он уже намечтал на пару исписанных листов ежедневника, которые пока не перечитывал, но окончания слов из которого просачивались в его голову ласковыми щупальцами.
[indent] Когда Айзава-сан спрашивает его о происхождении данного украшения, мальчишка успевает бросить короткий взгляд туда, куда смотрел до этого мужчина и сталкивается взглядом с самим собой; их с боссом глаза светятся, как Луна и Солнце. Зу старается впихнуть в это мгновение все впечатления, какие мог почерпнуть от взгляда на зеркальную амальгаму, от отразившегося в ней лица Айзава-сана, будто зеркало позволяло стянуть с него незримую искусственную вуаль, сотканную из мороза полярного круга. И ему кажется, что он успевает уловить последние ноты внезапного мистического флёра, но, стоит ему напрямую взглянуть на мужчину, и от них остаётся лишь воспоминание – Зу будет его нежно смаковать, отыскивая в их разговоре особенные двойные смыслы.
[indent] – Нет, – неожиданно твёрдо отрезает Кзучилбара, отрицательно покачав головой так, что даже кудри взметнулись, – подобное жалкое отродье никогда не смогло бы обладать вещами, подобными этим. Я что-то чувствую в них, будто это не простое золото… Ммм…
[indent] Он задумчиво поджимает губы, точно ему попалась в учебнике по математике сложная задачка под звёздочкой, которую невозможно было решить из-за опечатки или выцветших от старости чернил. Зу старательно копается в своей голове – казалось, что если выключить в мире все звуки, то можно будет услышать, как шестерни в его башке крутятся юлой – но как он ни старался подобрать нужную идею, поймать правильное воспоминание за хвост, у него никак не получалось. От отчаяния хотелось завыть, ведь если он сейчас не скажет Айзава-сану правильный ответ, тот уйдёт, потеряв к Зу всякий интерес – эта мысль вдруг обрастает колоссальной кошмарностью и мальчишка, в попытке защитить самого себя от возможной боли, вдруг обнимает самого себя за плечи и поднимает широко распахнутые огромные глаза на босса – чтобы снова отрицательно покачать головой.
[indent] – Так странно… Когда я пытаюсь что-то об этом вспомнить, в моей голове словно возникает какая-то дверь. В этой двери есть замочная скважина, вот только у меня ключа нет, – пожимает плечами Зу, вдруг теряясь и упираясь взглядом в пол. Ещё этого не хватало – теперь ко всем прочим проблемам прибавилась ещё и навязчивость в виде острого желания узнать о происхождении этого ожерелья, от одного взгляда на которое мальчишка чувствует запах моря и ощущение прохладных брызг на своём лице. И почему он ощущает это так, в то время как на море он никогда в жизни не был?
[indent] – Извините ещё раз за сегодняшнее, – улыбнувшись поджатыми губами, он поднимает взор на лицо мужчины, но старается в глаза не смотреть, лишь останавливается на красиво изогнутой переносице и хочет коротко вздохнуть, но – не может.

Айзава-сан улыбается ему и Зу не может сдержать ответной лёгкой улыбки – едва заметной, сделанной самым уголком губ, но искренней, адресованной только этому мужчине. От этого взгляда вдруг становится тепло и спокойно – раны на его лице практически затянулись и мальчик касается своей щеки, чтобы проверить; действительно, ничего. Он понятия не имеет, почему его телу не может серьёзно навредить ничего, кроме солнца, почему любые увечья затягиваются, ведь в его теле нет живых клеток, способных воспроизвести себя заново и залатать образовавшиеся в храме его тела дыры. Ответа иного, кроме как “волшебство” или “проклятье” мальчик не находит, хотя у него, привыкшего полагаться только на здравый смысл парня, совершающего все народные ритуалы лишь по заученной привычке, подобное предположение могло вызвать лишь гомерический хохот – вот только что ж он тогда не смеётся?
[indent] Лишь смотрит широко распахнутыми глазами в лицо Айзава-сана, запоминая каждую мимическую черту, когда он не зол, раздражён или репетирует роль ледяной глыбы перед домашней пьесой. Ругает себя мысленно на чём свет стоит – “идиот, придурок, тряпка, тюфяк” – даже высказанное ему в порыве гнева “ты дебил?” отзывается в голове эхом и Зу мысленно соглашается; да, дебил, полный. Дебил, что позволяет лететь вниз головой в самую пучину неразделённых чувств; дурак, который ныряет в лёд этих глаз, думая, что смотрит на такую же безответную Луну; идиот, который опускает взгляд на губы, обещающие ему дать ключ от всех дверей, или, по крайней мере, постараться. У Айзава-сана красивые губы – мазок кисти, окунувшейся в китайскую тушь и оставившей идеальный каллиграфический след на шёлке рисовой бумаги чужой кожи, добавив акцент намеренного несовершенства – небрежную растушёвку у уголка.
[indent] – Какая идея? Поделитесь? – отрешённо спрашивает Зу, понимая, насколько неприлично вот так лапать своим взглядом лицо непосредственного начальника и, в попытке протрезвиться, делает шаг назад от мужчины, вдруг наступая пяткой на корешок ежедневника. Мальчишка поднимает его с татами и сжимает в пальцах, точно боялся, что тот вдруг раскроется и Айзава-сан увидит его позорное содержимое – стихи желторотого пацана, которые едва ли покажутся такому начитанному мужчине чем-то хоть немного достойным, скорее уж смехотворным.
[indent] А потом мальчишка замирает, слушая серьёзные проникновенные слова, какие Айзава-сан адресует ему. Отчего-то они кажутся поэтическим изложением, белым стихом, и Зу внимательно вслушивается в каждое слово, боясь что-то упустить или неправильно расслышать – нет, он всё слышит чётко. Ему даже кажется, что это просто какой-то сон, ему нужно себя ущипнуть, чтобы проснуться и обнаружить себя снова в клетке на голом полу, пока за железной дверью слышались приближающиеся пританцовывающие шаги – его мастер всегда устраивал из насилия над мальчишкой особый, ни на что не похожий праздник для себя.
[indent] Брови задумчиво хмурятся и Кзучилбара замирает на несколько секунд со сложным лицом, осмысляя и при примериваясь к поставленным условиям. Он может пожить ещё какое-то время, даже весьма продолжительное, насильно разбивая себе нервные окончания, запихивая в его никогда не спящий мозг невероятные объёмы информации, изучая языки, игру на музыкальных инструментах, превращаясь в ходячую вычислительную машину, но Зу не мог пообещать Айзава-сану, что не перестанет страдать. Это не жизнь – это существование. Тело – клетка, каждый новый день – каторга, а любая битва с собой заведомо проигрышная; потому что он понятия не имеет, как ему снова начать получать удовольствие от жизни, когда она на вкус как пепел.
[indent] – Да, Айзава-сан, – кивает мальчик, тихо отвечает он, кивая, но всё-таки торопится спросить, – но… Если у вас ничего не получится и я навсегда останусь… Таким… – разводит руками, демонстрируя себя, – я уйду?
[indent] Привычка быть готовым к самому худшему раскладу и не попадаться  на крючок такого явления как “надежда” заставляет его думать наперёд. Ситуация, в конце концов, действительно, не выглядела обнадёживающей – что-то подсказывало, что не в его случае – и если Айзава-сан не потерпит страданий под крышей его дома, то в случае неудачи Зу лучше будет уйти. Куда он пойдёт и как закончится его существование при таком пессимистичном раскладе, мальчик пока не знает, и решает не думать об этом, во всяком случае, не в присутствии босса. Но внезапное лёгкое воспоминание посещает его голову, как и образ его деда, бывшего арапахо только наполовину и любившего рассказывать ему сказки у костра под ночным небом необъятных чернильных прерий. Каждая носила свой сюжет, иногда в них были одни и те же персонажи, как, например, Койот и Опоссум, но из каждой истории всегда можно было вынести важную назидательную мораль. И одну такую мораль мальчик вдруг вспоминает.
[indent] – Когда Человек захотел разрушить мир, он был пуст. Человеку нечего было терять, потому что он уже потерял всё самое дорогое и любимое. И мир, в котором не было для него смысла, Человеку вдруг стало совсем не жалко, – рассказал он тихо и протяжно, как это делал дед, и смотрит на обложку полученного ежедневника, чтобы потом поднять немного неуверенный, но готовый взгляд на Айзава-сана.
[indent] – Попробуем помочь друг другу, да? И… – он жуёт длинным клыком краешек губы, а после добавляет, в попытке придать своему голосу бодрости, – называйте меня Зу.

Отредактировано Torkel Kittelsen (01.02.2023 22:45:35)

Наверное, стоит попробовать дать надежде шанс на то, чтобы пустить корни в его сердце. Хоть страх неудачи всё ещё крепко сидит на его плечах, придавливая к земле каменной оскалившейся горгульей – она стискивает мальчишке горло своими когтями, не позволяя профилактически сглотнуть и прочистить горло – и Зу разрешает дать себе немного времени и хотя бы попытаться свыкнуться с тем, где он находится и что от него будет требоваться. Свыкнуться с тем, что его неживое сердце вдруг начинает гудеть и мучиться от чувств, которые он никогда в своей короткой жизни прежде ни к кому не испытывал – лишь помешанную глупую любовь к Луне, глядевшей на него по ночам сквозь оконную раму, которая, наконец, перекинулась на кого-то, состоящего из плоти и крови.
[indent] Кого-то, кто готов однажды называть его своим сыном, и Кзучилбаре приходится приложить усилия, чтобы подавить напрашивающуюся горькую усмешку – не сыном он хочет быть такому человеку. Наверное, такая близость будет причинять ещё больше боли – когда достаточно близко, что можешь чувствовать полюбившийся аромат кожи и увидеть каждую ямочку, но не мочь прикоснуться к ним губами и попробовать этот аромат на вкус. Зу не знает, что ему делать и что ответить на сказанное – он опять чувствует себя в ловушке, но не потому, что ожидает плохого к себе обращения или удерживания себя здесь силком – словам Айзава-сана он целиком и полностью верит и знает, что скажи он, что хочет уйти, и его отпустят. Зу боится привязаться к этому месту, боится стать частью этой семьи, боится оказаться тем самым гнилым ответвлением семейного древа, про которое не принято говорить на общих праздниках – в случае, если настанет момент, когда он больше не сможет выносить того, что с ним сотворил один гад, превратившийся лишь в кучу пепла.
[indent] Но это его единственный шанс, ведь, если Зу уйдёт, он гарантированно останется таким, каким является сейчас. И если за него всё же решили взяться, то, может, не всё потеряно? Невзирая на прогноз, который дал Айзава-сан – попробовать стоит, с него не убудет. Парень чувствует, как к глотке подползает очередной приступ чёрной меланхолии, однако, когда босс говорит о том странном безумном чуваке, который вломился к нему в комнату, он лишь цыкает и закатывает глаза – совсем как и подобает подростку.
[indent] – Посмотрим, как он будет себя вести. Просто пусть знает, что если он продолжит в подобном духе, я это терпеть не стану, – насупившись, фыркнул он, отведя взгляд в сторону, а после вдруг коротко смеётся, обмозговывая предложение Айзава-сана о татуировке.
[indent] – Спасибо, но пока что я не готов на столь ответственный шаг, татуировка ведь – это на всю жизнь, – коротко улыбнувшись и цепляясь взглядом за фантом тёплой и невероятно красивой улыбки Айзава-сана, отпечатавшейся у него на сетчатке, шутит Зу, как бы отсылаясь на свою жизнь, у которой вообще нет никакого срока давности. По крайней мере, пока что.
[indent] – Айзава-сан… А у вас есть какие-нибудь музыкальные инструменты? И можно будет мне ещё один блокнот? Я иногда пишу двумя руками одновременно, – торопливо спрашивает Зу, с одной стороны понимая, что задаёт вполне простые и естественные вопросы, а с другой чувствуя, что как будто пытается подольше задержать рядом своего босса, на которого не может никак наглядеться.

Новая незнакомая фигура, разумеется, заинтересовала Зу, но не мог же он взять и показать свой интерес, даже если это было бы сделано опосредовано, правда? Чтобы и демон, и вампир одновременно – это, определённо, что-то новенькое, и если бы мальчик читал книгу о таком персонаже, повествование в которой протекало бы медленно и планомерно, он бы не удержался и, наверняка, заглянул бы в конец, чтобы в нетерпении узнать, как так вообще возможно. Но Зу лишь фыркает и воротит носом – он думает, что будет недолюбливать этого чувака не за то, что он сломал ему дверь в комнату, не за то, что вскрыл лицо, точно плёнку пакета с фаршем, и даже не за то, что тот, судя по всему, будет испытывать к Кзучилбаре определённые гастрономические интересы – нет, ничто из этого не было способно вызвать в мальчишке достаточную злость. Ведь помимо запаха ярости, негодования и импульсивного желания стереть в порошок Зу почувствовал ещё кое-что – запах Айзава-сана.
[indent] Эти двое, определённо, были близки – близки настолько, что от парня, которого босс назвал Сакураги, очень явственно пахло вовсе не его природным неповторимым ароматом. Зу ловит себя на короткой мысли, что в такого можно было бы влюбиться тоже, и хлебнуть немало горя, но лишь качает головой в ответ самому себе на эти размышления – сам он едва ли сможет так просто переключиться на кого-то ещё, ведь отчего-то нутром уже крепко завладели эти сияющие в потёмках глаза, которые вдруг вспыхнули алым опасным огнём; опасным для кого угодно, но только не для Зу. Только сейчас, оставаясь с мужчиной по-настоящему наедине, Кзучилбара понимает, что никто не желает ему зла, не хочет намеренно сгноить, не считает игрушкой и пушечным мясом – вокруг Айзава-сана вдруг на мгновение появляется вакуум щемящей нежности, впрыснувшейся в его кровь сладостно-горьким ферментом, но он тут же гаснет, взятый под контроль. Начальник великолепно способен держать себя в руках, но он говорит, что ужасно устал и мальчик понимает, что ему, похоже, выпал уникальный шанс хотя бы легонько коснуться до чужого вдруг распахнувшегося сердца. Завтра всё может звучать и выглядеть совсем иначе – хотя, может ли быть так, что это именно ночь раскрывает перед ними особые грани искренности? Ведь днём, и это общеизвестный факт, эмоции играют совсем иными красками…
[indent] – Хорошо. Я ведь могу позвать его и он придёт, да? – задаёт совершенно идиотский вопрос Зу – он ведь и так знает, как босс просто звал мальчика и тот возникал из воздуха, готовый помочь и играючи справиться с любым поручением. Наверное, смелеет и наглеет, раз хочет задержать его подольше рядом с собой – ещё хотя бы на несколько мгновений украсть в своё безраздельное общество и чтобы никакая нога, пробившая бумажную дверь, им не помешала. Всего несколько секунд – ничтожное время, но если Кзучилбара сможет его урвать, то он это сделает – что, впрочем, уже и провернул.
[indent] – Не уверен, что смогу заснуть. Я не знаю, сколько я уже не спал, просто… Не могу. У меня в голове как будто вечный двигатель. Наверное, это крайне удобно, когда учишься в колледже, – усмехается он, но потом также тепло и мягко улыбается Айзава-сану, который собирался, наконец-то отдохнуть.
[indent] – Спасибо. Спите крепко, Айзава-сан… – на грани слуха шепчет он, даже не рассчитывая, что мужчина с такого расстояния его как следует расслышит – наверное, потому и позволяет себе такие ласковые чувства к своему собственному начальнику, который, наверняка, не сможет воспринимать его ближе, чем своё дитя.

Разумеется, Айзава-сан уходит. Рассчитывать на то, что он останется ночевать здесь, было, конечно, идеей немыслимой, и всё же в Зу вдруг колышется что-то, возбухая и теплея, какое-то нежное и трепетное, давно забытое ощущение, что не проходило и ночи без объятий, поцелуев и страстных нежностей, адресованных только кому-то одному. Кому-то с сияющими алыми глазами, с фарфоровой нежной кожей, покрытой полем паучьих лилий, с самыми сладкими раскрасневшимися от поцелуев губами – от его поцелуев, сильных, жаждущих, обещающих бросить к ногам весь этот грёбаный мир, который не стоил и коготка его возлюбленного создания…
[indent] Короткий взмах ресницами – Зу моргает, а Айзава-сана уже нет, будто он и вовсе здесь не появлялся. Почему-то хочется завыть от ощущения, будто у него что-то отняли, и лишь призрак чужого шёпота, вовремя долетевший до кромки слуха, останавливает Кзучилбару от этого сумасбродного поступка – он хватает себя за горла, отчего кадык легонько щёлкает под стальной хваткой, и мальчишка коротко кашляет. Отнимает руку, в глотке хрустит ещё немного при имитации глотания, и бугорок адамового яблока возвращается на своё законное место – как его узаконила его биологическая кончина.
[indent] Ставня шуршит, но с места почти не двигается, хотя, с такой-то дырищей от неё в принципе толку мало. Наверное, надо позвать Минору и попросить его ликвидировать это недоразумение – а после ещё кое о чём – но Кзучилбаре хочется побыть наедине с собой и тем оголтелым раздраем, что поселилось в его душе вместе с нескончаемым калейдоскопом мыслей об Айзава-сане. Оглядываясь через плечо, так и оставив ставню открытой, Зу оборачивается к зеркалу, в котором пару минут назад видел столь необычный облик мужчины, внезапно показавшийся ему невероятно знакомым и близким – настолько, что хотелось обнять и самому прижаться, прося защиты и тепла, умоляя сказать, что скоро всё будет хорошо и больше он не почувствует боли. Зу так устал от этой боли – стоит мужчине уйти, как приходит она, и всё же, парень решает опуститься на своё кризисное дно, поваляться там в позе эмбриона, дав себе хоть такую психологическую передышку, раз уж не может по-человечески поспать, чтобы потом подняться, как ни в чём не бывало, и вернуть себе маску подростковой бесшабашности и максимализма. Этот образ хоть и был неотъемлемой частью личности Кзучилбары, тем не менее, он отменно бросал пыль в глаза всякому, кто хотел обмануться.
[indent] Подходя к зеркалу, мальчишка воскрешает в голове образ, увиденный в отражении. Не свой – образ Айзава-сана, который вдруг стал к нему невероятно близко, кто сбросил с себя этот ледяной саркофаг, и Зу, не слишком соображая, что он делает – ведь вот они эти губы, вот она эта тёплая улыбка, и ласковый взгляд, обещающий спасти его – и, подойдя к этому зеркалу, привстав на носочки, ведь начальник был немного выше него, Кзучилбара целует холодную плоскую поверхность, трепетно прикрыв глаза с лёгкой дрожью ресниц. Целует легонько, очень нежно, представляя, каково это, касаться чёрных чувственных губ, беззвучно, чтобы лишь дыхание выдавало всю силу его чувств, но этот странный, совершенно безумный ритуал приходится резко прервать – кто-то приближался, и это был вовсе не тот, кого Зу хотел бы увидеть.
[indent] Он практически отлетает от зеркала и юркает на разложенный для него Минору футон – будто так всё и было – и с видимым интересом вглядывается в свежие исписанные листы ежедневника, при этом не вчитываясь в то, что написал. Зу обратился в слух, улавливая каждый ночной шорох, каждое волнение воздуха, который рассекала фигура “неуловимого мстителя”, и парень практически не удивляется, когда видит возникшую в фигуре каланчу – только этого ещё не хватало.
[indent] – Если так надо, узнай моё имя у своего начальника, – монотонно отмахивается от чувака Кзучилбара, захлопывая ежедневник, давая, таким образом, понять, что на душевную беседу он не настроен, тем более, после такого первого знакомства, но на Сакураги это должного эффекта ожидаемом не производит.
[indent] – Ты, между прочим, тоже не представился, но не волнуйся, для тебя у меня есть отличное коренное прозвище – Пошёл-Нахер-Отсюда, – фыркает Зу, начиная раздражаться. Щека уже совсем не давала о себе знать, все раны затянулись и его мертвенный перламутровый облик вновь сиял потусторонней красотой – той самой, на которую клюют смертные, столкнувшись с мертвецами, у которых нет смысла жить.

Отредактировано Torkel Kittelsen (04.02.2023 03:17:34)

Слова о ревности, конечно же, бьют в самую точку – если этот чувак сочетал в себе демонические способности и умения вампира, то, наверняка, почувствовал те особые флюиды, обжигающие рецепторы, которые способны выделять даже такие, как Зу. Он помнил, как его, прикованного цепями за запястья к потолку, не способного и шага сделать в сторону выхода, ревновал его мастер – чёрт возьми, его, выпотрошенного, лишённого доброй части самоуважения, не единожды по инициативе самого мастера изнасилованного приглашёнными гостями в виде разной нежити; этот мудак сам подкладывал его под других, и сам же бесился, полагая, что мальчишка мог кого-нибудь из этих пришлых полюбить. Безумие, возведённое в абсолют, но Зу его хватило, чтобы попробовать на вкус все оттенки ярости, когда понимаешь, что тот, кого ты так желаешь, никогда не будет твоим – так и более того, принадлежит кому-то ещё!
[indent] – Зато дырка у меня рабочая, – нарочито спокойным тоном парирует Кзучилбара, а после, облизнув указательный палец, прикладывает к своему бедру, выдыхая звонко сквозь зубы и имитируя шипение масла на сковороде. Моська тут же обретает скучающий измождённый вид – он, действительно, не настроен сейчас на комедию разговорного жанра, и потому, когда ему прилетает очередная колкость, успевает выпрямиться и устало сказать:
[indent] – Извини, я не понимаю на олигофре…
[indent] “-нском” он договорить не успевает, поскольку в него уже летит какая-то блестящая вещица – исключительно на рефлексе  Зу дёргается, замлокает и ловит подброшенный в воздух предмет, сжимая его в кулаке и тут же понимая, что это было кольцо. Напоследок сказать ничего не успевает, лишь замечает белёсый блеск демонических глаз в потёмках – почти как у Айзава-сана, и устало фыркает, раскрывая ежедневник и закладывая кольцо между страниц. Дешифровать это создание пока что сложно, впрочем, как и последнюю сказанную им фразу, которая вообще не имела для Зу никакого смысла – они ведь с Айзава-саном никогда не виделись, чтобы парень мог покинуть его “снова”. Откладывая ежедневник на татами, Зу обессиленно валится на футон, откинув на нём одеяло, и забирается под него, сворачиваясь калачиком. Едва ли он уснёт, но надеется на подобие лёгкой дрёмы – и, чтобы чувствовать себя немного спокойнее, тихо зовёт:
[indent] – Минору?.. Слушай… Мммм, полежишь со мной, пока я не отключусь? – тихо произносит он, зная, что у этих стен есть уши, которые обязательно его услышат.

Отредактировано Torkel Kittelsen (04.02.2023 04:52:43)