Их обоих хотелось называть исключительно “мистер Киттельсен”, благо, фамилии у обоих одинаковые – это ведь потому, что они братья, хоть и сводные? Хорас пребывает в этом доме всего-ничего, ведь он приехал только вчера, после обеда, но даже слепота не становится для него препятствием, чтобы понять – эти двое любят друг друга очень сильно. Настолько сильно, что у их любви появляется витающая в воздухе маслянистая вещественность, которую даже при желании можно попробовать на вкус, просто высунув язык и постояв так некоторое время, пока этот эфир оседает на вкусовых сосочках. Их любовь острая и терпкая, как крепко заваренный каркаде или турецкий кофе со специями – в вопросе специй Хорасу приходилось осторожничать и на всякий случай принимать антигистаминные препараты, после которых, невзирая на заверения производителей в обратном, его неизменно тянуло в сон. Точнее, тянуло в сон ещё сильнее, чем обычно – дед передавал слова врачей, говоря, что это из-за его природной болезненной астеничности, и мальчишка принимал это на веру, стараясь не погружаться в пучину сомнений и паранойи; а вдруг, дело куда серьёзнее?
[indent] Чуткий слух улавливал мягкость взаимных прикосновений, лёгкие чмоки поцелуев, а нюх концентрировался на аромате – чёрт, этот аромат, что забивал ноздри с самого того момента, как Хорас переступил порог его нового дома. Его не мог перебить ни запах хвои и ни свежесть утреннего леса, которая просачивалась через приоткрытую на проветривание фрамугу, казалось, что чувством любви был пропитан весь дом, и это было так непохоже на всю предыдущую жизнь мальчика, что ему по инерции хотелось спрятаться или куда-то улизнуть. К дому кузенов он привык довольно быстро – планировка не была замудрёной и вычурной, а потому жилище отнеслось к своему юному гостю с сочувствием, не подсовывая под коленки острые углы и не впечатывая для потехи носом в стену; когда Хорас выбирался с заднего сиденья такси, то от лёгких переживаний начал подниматься слишком рано, отчего впечатался лбом в крышу автомобиля. Если бы он мог видеть, то увидел бы брызнувшие от боли искры из глаз, но он лишь ойкнул и прикусил язык – Торкель внимательно, хоть и несколько прохладно взял его под локоть и безопасно довёл до парадной двери.
[indent] Хорас не знал, что у запахов есть такой оттенок – оттенок искренних и многолетних чувств. Этим двоим не надо было говорить, чтобы донести друг до друга свои взаимные волнения, и мальчишку это будоражило в том числе. Так ново и незнакомо, так сладко, что даже немного завидно – Хорас не привык никому завидовать, а потому старается отгородиться от этого чувства ширмой из искренней радости за этих людей, в каких бы отношениях по итогу они ни пребывали по итогу. Их тактильность ощущалась на расстоянии учащающимся сердцебиением, и у Хораса оно невольно возрастало тоже – мальчик прикладывал пальцы к бьющейся жилке пульса на запястье и старательно отсчитывал до десяти в обратном порядке, боясь, что такие сильные эмоции вызовут спазм в сосудах и он, не успев показать себя с лучшей стороны, упадёт посреди гостиной в болезненных криках и судорогах. Этого он очень не хотел, и потому был страшно рад, когда Торкель возвестил, что им сегодня предстоит долгий день вне дома – где угодно, лишь бы не плескаться посреди этих осязаемых чувств, описать которые можно было разве что запретным, но таким сладким словом “грех”.
[indent] С грехом он прежде не сталкивался, но, похоже, это не выглядит таким категорически плохим, каким описывалось в Библии. Тем более, что Торкель и сам священник, может, тогда это всё и не грех вовсе? Так хотелось с кем-нибудь поговорить, обсудить всё, что вертится в голове с момента смерти деда, хотя и с тем мальчишка мог поделиться далеко не всем. А по прибытию к Торкелю и Рэнмо ощущение острой и неумолимой нужды в ком-то, кого он даже не знает, возрастало с геометрической прогрессией – что-то новое и тягучее поселилось в его сердце, когда он приехал сюда, а Хорас даже не может подобрать этому название. Хотя данные ощущения воспринимались с налётом чувства дежа вю. Будто прежде он уже испытывал нечто подобное, будто захлёстывало с головой то, что он не мог выразить словами, только тихим пением на ушко, спрятанное аккуратной раковиной за занавесом густых и мягких, точно атласная ткань, волос. Сложно рассказать о том, что чувствуешь впервые – да и некому рассказать, ведь даже методом перебора всех малочисленных знакомых Хорас не смог припомнить никого, кто вызвал бы у него такие эмоции.
[indent] Они не покидали парня с самого утра – ни поход с Торкелем в школу для знакомства с директором, ни посещение церкви, ни даже живое прослушивание непревзойдённой и величественной органной игры не принесли ему облегчения; Хорас не знал, куда себя деть от нарастающей тревоги перед неизвестностью. Подумал, что его расстроил факт, что ему нельзя будет носить килт в школу – “традиции традициями, молодой человек, но у нашего учебного заведения есть свой устав” – но нет, ему сейчас, в общем-то, было всё равно. Его духовный взор был направлен не на то, что происходило в прошлом, а на то, что его ждёт в будущем, и хоть мальчишка обладал поистине феноменальной способностью ориентироваться в пространстве при его-то инвалидности, наперёд он загадывать не умел.
[indent] – Голоден? – голос Торкеля выдёргивает мальчишку из тяжёлых и лихорадочных размышлений, и только тогда Хорас понимает, как громко запели голодные киты в его желудке. Кажется, даже от церковных сводов отразилось.
[indent] – Ага, – потупив невидящий взгляд куда-то в пол, скованно кивает мальчик, чуть кривя губы в помятой, некрасивой улыбке – а как улыбаться красиво, он даже не видел никогда. Раньше отец позволял ощупывать его лицо, чтобы научить сына понимать мимические изменения в зависимости от испытываемых чувств, но это было так давно…
[indent] – У меня здесь сейчас дела, но через дорогу есть кафе. Там о тебе позаботятся, а потом я заберу тебя. Пошли, – всё также придерживая мальчика за локоть, кузен помогает ему спуститься с лестницы, уводящей на органный балкон, а после и вовсе выводит из церкви – странно это признавать, но снаружи дышится намного легче. Торкель переводит мальчика через дорогу, хотя в такое время машин на улицах маленького города практически не было – Хорас слышал лишь одалённые гудки через две улицы, да и только – но в само заведение провожать почему-то не стал.
[indent] – Держи, – в свободную от трости ладонь Торкель просовывает Хорасу три сложенные книжкой купюры, и тот рефлекторно хватает, хотя тут же пытается возразить.
[indent] – С меня не убудет, а тебе деньги ещё пригодятся.
[indent] Его кузен оказывается ужасно безапелляционным – пожав плечами, затянутыми в кожу тёмно-кофейной куртки, Хорас осторожно разворачивается на пятках и толкает дверь кафе от себя. Не поддаётся, вот блин – дёргает на себя и, осторожно прошаривая пространство перед собой своей тростью, проходит внутрь кафе. Отчего-то внутренности прошибает короткий озноб предвкушения невероятных событий, и в ноздри ударяет фантомный запах дома Киттельсенов – странно, это ведь кафе, тут должно пахнуть кофе, булочками, пирожными и сендвичами…
[indent] – Прошу прощения... Привет? – сунув купюры в карман куртки, Хорас взмахивает рукой, привлекая своим гаэльским акцентом к себе внимание хоть какого-нибудь персонала. Его помощь парню, очевидно, ой как понадобится, ведь наверняка меню со шрифтом Брайля тут нет, да и в кафе он оказывается впервые за последние семь лет.

Отредактировано Torkel Kittelsen (28.11.2022 00:19:00)

Похоже, когда Торкель говорил, что о Хорасе здесь позаботятся, то нисколько не преуменьшил. Сначала, впрочем, показалось, что едва ли на него кто-то обратит внимание – где-то в глубине кафе взрывался вспышками яркого счастья детский смех, смешивающийся для обычных людей в какофонию, но только не для парня; он-то слышал каждый отдельный голосок, отражающийся от стен, пола и потолка. Чьи-то голоса запутывались мотыльками в решётках странных перегородок, похожих на резные причудливые ширмы, чьи-то утопали в мягкости обивки, а чьи-то стремительно отражались от лаковых деревянных поверхностей, разлетаясь по пространству, точно попрыгунчик из настольного пейнтбола – и в одном из этих голосистых выстрелов Хорас услышал сочетание слогов, прозвучавшее слишком уж знакомо. Настолько знакомо, что сердце набухло и почему-то подскочило к горлу, а дышать стало немного труднее – мальчишка вытянул шею, будто в пародийной попытке на зрячего пытаясь разглядеть того, кому бы могло принадлежать странно узнаваемое имя, хоть Хорас и мог поклясться, что в сознательной жизни никогда такого не слышал. Это имя оседает на барабанных перепонках, точно птичка, уютно свернувшаяся пушистым комочком в своём гнезде, и Хорас даже не сразу замечает, что к нему навстречу кто-то идёт – судя по мягкости пружинящих шагов, это была девушка.
[indent] – Добро пожаловать! – Хорас выученно подставляет лицо к источнику звука – отец говорил, что люди любят при разговоре видеть лицо собеседника, а также любят, когда на их голоса реагируют взглядом, и потому мальчишка очень старался примерить на себя маску человека, который мог видеть этот мир – видеть нормальным путём, а не как он, через постоянный анализ своего окружения. Парень улыбается ещё чуть более явно, ощущая в груди нечто похожее на укол разочарования – отчего-то казалось, что к нему должен подойти кто-то другой, но вида он не показывает. Сложно, впрочем, пересилить собственное замешательство, вызванное одиночеством посреди совершенно незнакомого места в совершенно незнакомом городе – похоже, Торкель слишком уж переоценил возможности своего юного кузена, позволив тому отправиться в вольное плаванье. Впрочем, справедливости ради, о своём семилетнем заключении в четырёх стенах Хорас так никому и не рассказал, оттого брат наверняка даже предположить не мог, что кто-то не умеет такой простятины, как заказывать еду в кафе.
[indent] Он понимает, что совсем ничего не умеет, и не может подобрать слов, чтобы объяснить это. Внутри медленно, но неуклонно нарастает паника, а в голове поселяется пульсирующая аура – нужно срочно успокоиться! Не хватало получить приступ прямо здесь, среди людей, которые его совсем не знают, как и не знают ничего о талмуде, состоящем из его болячек, сотен анализов, снимков и неутешительных врачебных заключений. Ах да, и ещё множественных чеков, часть которых покрывала страховка – он знает о ценообразовании услуг в сфере здравоохранения больше, чем о внешнем мире, подумать только! Как же, чёрт возьми, так вышло…
[indent] – Можете усадить меня куда-нибудь, где я не смогу покалечиться? – пытается отшучиваться парень, и официантка, включившись в ноту самоиронии их слепого посетителя, радушно принимает его просьбу, но не успевает предпринять решительно ничего – даже шагу не может ступить, ведь вдруг, так порывисто и искренне, из него выбивает дух одно лишь взлетевшее в воздух имя.
[indent] – ХЁД!
[indent] И мир начинает кружиться вокруг него, точно калейдоскоп и бешеная карусель. В голове тут же загудело, а почва из-под ног почти ушла – Хорас ненароком роняет свою трость, но в отместку крепко хватается обеими руками за того, кто его так легко и без каких-либо сомнений поднял над полом, чтобы завертеть, точно волчок, в тёплых и таких невероятно радостных объятиях. Он чувствует чужое оголтелое сердцебиение и как вибрируют голосовые связки, как за перегородкой грудины напротив всё трепещет от восторга и невыразимого словами счастья, и Хорас, даже не зная, почему, смеётся, вторя этой радости, принимая её, как свою. Обнимает крепче, цепляется, как только что вымытый кот за хозяина, даже скрещивая худющие лодыжки на пояснице, чувствуя очевидную крепость костяка парня, который так неожиданно радушно его встретил, но при этом понимая, что надето на этом парне платье, как будто специально немного потрёпанное и характерно выделяющееся разнообразной текстурой ткани – что-то нарядное, можно даже сказать, карнавальное. Так не выглядят каждый день – да и вроде парни в целом платья не носят, но Хорас вспоминает, что и сам предпочитает по привычке и из банального удобства таскать мужскую горскую юбку, и все вопросы отпадают сами собой. В конце концов, он ведь совсем ничего не знает о внешнем мире, а потому принимает чужой внешний вид, который он смог ощутить лишь сбивчивыми мелкими фрагментами, как нечто совершенно естественное. Уж не ему кого-то упрекать в том, как этот человек предпочитает выглядеть.
[indent] Да и эти размышления не занимают в его голове больше пары мгновений – хочется хотя бы немного притормозить этот круговорот событий и эмоций, от которых и самому почему-то так остро захотелось запеть, но ему не дают вставить и слова – его губ касаются другие губы, и щёки обжигает смущением и пунцовым жаром. Хорас выдыхает, широко распахивая невидящие глаза, прижимая тонкую и худую ладонь ко рту, тем не менее, думая, что последнее, на что он сегодня надеялся, так это на первый поцелуй хоть с кем-то. К слову, на полноценные отношения с кем-то он даже не рассчитывал – он одной ногой в могиле и вряд ли стоит кого-то эгоистично к себе привязывать, но почему-то это короткое тёплое касание, эти объятия, и это имя, пульсирующее в голове с мелким покалыванием от подступающего спазма – “Хёд-Хёд-Хёд, я тоже рад тебе, тоже так рад!” – рисуют на его покрасневших тонких губах странную, но такую нежную улыбку. Даже если этот парень его, действительно, с кем-то путал, то этой ошибкой он умудрился сделать Хораса таким счастливым, каким он не был давно.
[indent] Детский лягушатник взорвался причитаниями и упрёками – судя по тому, как под подошвой массивных кожаных сапог на армейский манер задрожал пол, кто-то даже не удержался от того, чтобы капризно потопать маленькими ножками – благодаря этому Хорас может почувствовать, как едва ощутимо задрожала его белая трость. Собирается нагнуться, чтобы нашарить, но девушка, которая поприветствовала его, успевает это сделать раньше, и вот петля рукояти снова цепляется за запястье, а в пыльцы вкладывается всё ещё тёплый прорезиненый пластик.
[indent] – Спасибо… – тихо и смущённо благодарит Хорас, всё ещё чувствуя, как горят и уши, и щёки, и губы, которых снова, будто бы не веря, касается кончиками пальцев, пытаясь понять, отчего же ему стало вдруг так легко и приятно, и в этих заторможенных мыслях им, оказывается, очень легко управлять. Девушка, представившаяся Соней, усаживает его за столик с мягким диванчиком, и Хорас приходит в себя только тогда, когда девушка возвращается к нему со специальным меню для слепых.
[indent] – Ох… Ого, ничего себе, спасибо! – заулыбавшись, благодарит парень, пробегаясь кончиками пальцев по тиснению из точек – точно таким же тактильным чувствительным жестом, каким ощупывал свои губы, будто на них теперь навсегда отпечаталось тепло этого неожиданного звонкого поцелуя. И всё было бы хорошо, если бы не нарастающая головная боль.
[indent] – А у вас просто вода есть? Лекарства запить, – просит Хорас, с трудом концентрируясь на присутствии официантки рядом – она вполне могла уйти, а мальчишка бы даже не заметил, вытянувшись стрункой и думая о том, что этот незнакомец, от которого веяло чем-то удивительно знакомым, тёплым и близким, скоро вернётся – как и пообещал. Но Соня никуда не ушла, он согласно приняла первый заказ – так вот, как это делается – у Хораса куда-то убежала. Хорас же отставил свою трость, прислонив к диванчику, и нерешительно взял в руки меню, наслаждаясь тактильно приятной текстурой бумаги.

И всё же, из всех возможных внешних явлений, проще всего ощутить на себе чужой взгляд. Взгляд бывает разный: кроткий или безразличный, цепкий или злой настолько, что становилось почти больно, бывает он и жалостливый и несчастный, и этот взгляд не царапал кожу, а пробирался шипастыми побегами сквозь поры, чтобы стиснуть сердце в колючие болезненные оковы – так смотрел на него дед, и так смотрели многие, кто работал в больнице и знал, что написано в истории болезни этого конкретного мальчишки. Хорас ощущал своей кожей, точно то были вероломные непрошеные прикосновения, самые разнообразные взгляды, но впервые он чувствует на себе обволакивающее нежное обожание. Чувствует это странное притяжение, из-за которого от парня не могут отвести взгляд даже тогда, когда очень хочется – и это вызывает восторг такой силы, что мальчишка на мгновение даже пугается. Всё лицо густо заливается краской, а мягкая скромная улыбка сама собой вновь рисуется на чуть дрожащих губах – пальцы, нашарившие во внутреннем кармане кожанки контейнер с таблетками, затряслись тоже, но теперь ему не страшно, как это обычно бывало перед приступами.
[indent] Приступ пройдёт, Хораса перетрясёт и отпустит, но он так и будет чувствовать на себе взор того, кто кажется почему-то очень знакомым и дорогим. Разрешается та тревожная трель, замолкшая, стоило только этому парню, которого Соня называла своим боссом, крикнуть это короткое имя скандинавского происхождения, обнять и – ох, господи – поцеловать, слегка обжигая губы прохладой двух колец пирсинга. Удивительный и необычный образ, безусловно, привлекающий к себе внимание – Хорас тоже привлекал к себе внимание, но неуверенное и стыдливое, он чувствовал, как люди поскорее хотят пройти мимо и стереть из памяти слепого мальчика, взгляд на которого заставляет обратить разум к извечным вопросам смертности и собственной полноценности.
[indent] Этот взгляд не отпускает и в момент, когда пальцы с горем пополам отщёлкивают крышку на контейнере, мелкие прозрачные волоски на его теле встают дыбом – Хорас поднимает голову и чувствует, как чужие глаза смотрят в его, совсем ничего не видящие, но осязающие искреннее нежное тепло. Так скромно светят звёзды, так отражают от своей поверхность сияние светил газовые гиганты на своих орбитах, так поражает воображение своей распростёртой открытой бесконечностью Млечный путь – откуда он знает? Он ведь никогда не видел звёзд – и никогда не увидит. Впрочем, так он думал до этой самой секунды, пока они соприкасались с этим близким незнакомцем такими разными взглядами. Голову прошивает выстрелом спазмической боли, Хорас морщится, но тут же торопится улыбнуться, чтобы за него не переживали – а переживать будут, почему-то он это знает. Он не может говорить за других, но этот взгляд, эта аура, эти биоритмы проникают в него, как не проникала ни одна книга и ни одна мелодия, способная вывернуть душу наизнанку.
Соня принесла графин и стакан, вежливо интересуется, нужна ли Хорасу помощь, и тот, запихав подальше свою выпестованную гордость, соглашается – боится, что разольёт большую часть воды по всему столу и заставит хлопотать вокруг себя ещё больше. Проглатывает таблетку, другую, хочется и третью, но нельзя – и запивает водой, почти залпом осушая стакан – легче, впрочем, не становится, уже слишком поздно и первая волна судорог начинает прошивать его мышцы. Судорожно выдохнув, он страшно хочет кого-то позвать – переживать подобные состояния в полном одиночестве всегда было слишком страшно, и он лишь тихо, одними губами шепчет отрывистое – “Ми-но-ру”.
[indent] И на его зов приходят. Шурша тканью, легонько стуча убираемой в сторону тростью, подсаживаются совсем близко, касаясь плечом плеча, и опаляя шёпотом ушную раковину – которая опять предательски порозовела!
[indent] – П… П…П-привет… Ми-но-ру, – заикаясь и чуть сутулясь, отвечает тихонько Хорас, чуть поворачивая голову и обращая на парня пустой взгляд из-под квелых тёмно-коричневых с сиреневым оттенком век. Снова старается улыбнуться и показать радость, которой не мог найти объективной причины – он просто был счастлив встретиться с этим парнем, почувствовать его, понять, что чувствует он. Удивительная фантасмагория, в которую Хорас не без удовольствия погружается с головой, почему-то решая, что это сможет унять муки болезни.
[indent] Если спросит, откуда знает его имя, то скажет, что дети – худшие партизаны и разболтали всё даже без какого-либо намерения. Но Хорас почему-то решает, что знал это имя до того, как его пропищали дети, даже до того, как он переступил порог этого кафе и черту этого города. Прохладные подушечки пальцев прикасаются к напряжённо стучащему молоточку в виске и Хорас даже тихонько стонет, когда чувствует, как боль почти сразу начинает ослабевать и уходить прочь – конечности, которые уже начали неиллюзорно трястись, как будто кто-то бил парня низковольтным разрядом тока, успокаиваются, и, тяжело дыша от напряжения, Хорас укладывает чугунную голову Минору на плечо, закрывая пересохшие глаза с навсегда расширенными зрачками на фоне изумрудной радужки.
[indent] – Меня зовут Хорас. Простите, что не представился сразу, – шелестит он, чувствуя, как постепенно успокаивается и возвращается в норму – всё же, многодневный стресс дал о себе знать, но Минору каким-то удивительным чудом смог просто своим присутствием убрать эту боль – или же таблетка подействовала?
[indent] – Спасибо… Ты... Вы плакали?.. – нет, никаких таблеток – как он чувствует лёгкий запах соли на чужих щеках, также он чувствует и тонкие паутинки болезненных импульсов, которые ощутимо утекают из его головы, будто кто-то заставляет русло реки потечь в обратную сторону, и он благодарен за это настолько, что просто не может подобрать слов. Как и описаний своему поведению – ему, выдернутому из уютного хламовника мышонку, наконец, стало спокойно в этом жутком внешнем мире.

Нет, таблетки так точно не работают – Хорас прекрасно это знает, помнит, как локализуется боль тугим шариком и постепенно стихает, обещая обязательно ещё вернуться. Он дико боялся этих возвращений – ему было слишком больно каждый раз от этих приступов, и страшно от того, что они никак не проходят, как бы он ни стискивал зубы до ломкого скрежета и как бы ни обнадёживал себя, что это должно обязательно скоро пройти – казалось, что это не закончится никогда. Но в этот раз всё иначе и лекарство тут совершенно ни при чём – лёгкая нежная ладонь юноши будто вытягивает боль, вынимая этого паразита, как грибницу из проложенных её жгутиками тоннелей в рыхлой влажной почве. Дома – там, где он пробыл в семилетнем одиночестве, почти не чувствуя солнечного света, поскольку тот мог вызвать рак – он чувствовал себя не в безопасности, но запертым, спрятанным, как чьё-то сокровище. Снаружи, напротив, он чувствует себя никому не нужным жухлым и слабым листиком, трепыхавшимся своим тщедушным скелетиком на ветру – и только в этих объятиях он по какой-то неведомой ему причине чувствовал себя так тепло и уместно. Защищённым, но не запертым.
[indent] – Всё тот же… – на изломе голосовых связок повторяет за Минору парень и легонько улыбается – от этих слов становится ещё приятнее и теплее. Хорас бы даже мог сказать, что ему стало жарко, как будто он оказался в хорошо прогретой и влажной ванной комнате – или на горячих источниках где-нибудь в Японии – но он смущается таких мыслей, даже не понимая истинной причины такого смущения. К этому парню парадоксально тянуло, и вместе с тем, Хорас совсем не понимал причины этой тяги – впрочем, сейчас он разрешил себе немного послаблений. Он, признаться честно, ужасно устал, так и не разгоревшийся в полную мощь приступ всё же пожрал некоторое количество его и без того зыбких сил, и парень почти всем весом облокачивается на Минору, съезжая виском к его груди и вслушиваясь в биение сердца. Такое живое…
[indent] Ему нравятся эти крепкие объятия, нравится чувствовать силу мышц, какую можно почувствовать только в мужских объятиях – и хочется по-кошачьи заурчать от прилива удовольствия, разнёсшегося мурашками по его телу. Надо бы снять кожанку, чтобы остаться только в одной тёмной футболке без опознавательных логотипов, заправленной в килт с застёжками по боковым сторонам бёдер, и вновь нырнуть в эти руки, но не хочет расставаться с этим теплом – боится, что боль с судорогами может вернуться.
[indent] – От счастья? Почему вы… Ты. То есть, почему ты так счастлив меня видеть? Я ведь здесь ещё никого не знаю, приехал вчера, – слова его произносятся несколько отрывочно и роботизировано, но это лишь с непривычки общаться с кем-то вслух. Торкель пожимал плечами и говорил, что парень разговаривает вполне обычно, совсем как он сам, и почему-то в этот момент Хорас чувствовал улыбку и скачок настроения со стороны Рэнмо. Улыбнувшись своим ощущениям, мальчишка сказал тогда что-то вроде “вы вдвоём красивые”, но попытался тут же найти другую тему для разговора, чтобы избежать расспросов, откуда ему-то, совершенно слепому мальчишке, знать, что такое красота?
[indent] Но откуда-то он знал. Дробно выдыхая, наверняка опаляя дыханием чужую грудь даже сквозь причудливую выкройку платья, зажмуривается и слегка приподнимается – наверное, во внешнем мире это неприлично, вот так вешаться на того, кого ты толком не знаешь, правда?
[indent] – Но ведь мы друг друга откуда-то знаем… Или я неправ? – в голове туман, а на душе тепло и ласково. Отчего-то вспоминаются моменты из детства, когда он, ничего не боясь и никого не стесняясь, мог лечь на лужайку посреди парка, чувствуя всей кожей и сочность молодой травы, и щекотку от полёта божьих коровок, и яркий, сладостный аромат сакуры, и как кто-то трепетно укладывает его кружащуюся голову к себе на колени, а он почему-то начинал напевать старую гаэльскую песенку… Нет, он и разу не чувствовал запах сакуры – но откуда тогда с уверенностью мог сказать, как именно она пахнет и перечислить все мелкие составные детали этого аромата?
[indent] – Вообще-то, я не был в кафе уже много лет, – смущённо пожимает он плечами, – и совсем не знаю, что мне делать, но Торкель пообещал, что обо мне здесь позаботятся. Я ещё не сориентировался во внешнем мире – совсем не привык.
[indent] А на вопросе про возраст он, как и сказал Минору, тушуется ещё сильнее, часто хлопая белёсыми ресницами, будто бы пытаясь вспомнить, а сколько ему, действительно, лет? Свои персональные данные, такие как рост, возраст, вес и прочие физические показатели, которые не имели тенденцию туда-сюда скакать, он мог бы наизусть отчеканить, даже если бы его разбудили криком в рупор посреди ночи, а здесь и сейчас почему-то забыл – как глупо!
[indent] – Мне семнадцать. А тебе? – спрашивает с какой-то забавной детской непосредственностью, чтобы при следующем вопросе вновь густо покраснеть – а ведь только-только от щёк начало отливать, да и кровь в ушах так настырно не шумела! Он чувствует себя глупым и ведущим себя совершенно неправильно, хотя, по правде говоря, даже и не знал, как правильно должно быть.
[indent] – Не знаю… У меня так много странных чувств. Будто мы знакомы, но между тем не встречались. Но почему мне тогда хочется петь? – выражение лица его отражает нечто, похожее на опьянение – наверное, так оно и было. Его никогда не захлёстывало такое обилие чувств и эмоций, такой шквал обезоруживающей искренности, и потому хочется быть искренним в ответ. Впрочем, Хорас даже и врать-то не умел – фантазии в целом хватало, чего не сказать о мотивации. И потому он рассказывает о своих абстрактных эмоциях вот так – сжав пальцы на грудине своей футболки, там, где отбивало чечётку танцующее от необъяснимого, но такого настоящего счастья сердце.

Вопросов становится всё больше и Хорас не знает, с какого начать и какой его интересует больше – более глобальный, вроде “откуда мы знаем друг друга?” до более ситуативного и узконаправленного, вроде “это плохо, что мне семнадцать?”
[indent] – В январе уже восемнадцать будет, – авторитетно торопится заявить он, ощущая, как сползает чужая ладонь с его плеча, да и вообще, как между ними вдруг образовывается странная преграда, ощущающаяся как воздушная подушка, наполненная смятением и даже шоком. Врачи и медсёстры в поликлиниках давали ему всегда немного больше, но ему объяснила одна дама без костей в языке, что это из-за того, что он такой худой, а нездоровая худоба всегда прибавляет немного возраста. Хорас тогда не знал, как на это реагировать – он толком и не знал, как он выглядит, пытался как-то прощупать своё лицо, пытаясь понять, что с ним не так, а после и вовсе разделся целиком в тщетной попытке слепить в голове целостный образ самого себя. Сначала трогал косточки и связки самыми кончиками пальцев, потом легонько и словно боязливо проводил всей ладонью по тщедушным мышцам, а потом с силой сминал свою кожу и лицо, трогая-трогая, изучая, проникая, но от этого голову наполнила мигрень и отчаяние – Хорас так и не узнал, как он выглядит. Не узнал, какой он, а потому до сих пор представал в своём воображении ничем большим, чем просто призраком.
[indent] Но, может, Минору, который уже потрогал его больше, чем любой врач, сможет рассказать ему, какой он? Ведь отчего-то Хорас так явственно и чутко ощущает все его эмоции, все мимолётные запахи его тела и может как будто даже слышать, как ускоряется и замедляется кровоток в его теле, в зависимости от того, в каком ритме танцует его сердце. И он понимает, что для Минору он не просто ещё один “любопытный случай”, не возможность назвать очередной синдром с нетривиальным набором симптомов своим именем, а человек, настоящий человек. От этих мыслей Хорас отчего-то задерживает дыхание, будто хочет нырнуть с головой в солёные морские волны, но быстро переключается на другой насущный вопрос.
[indent] – Почему? Ты старше меня? Это плохо? – сыплет вопросами мальчишка, точно те самые дети, сейчас немного притихшие за поеданием своих пирожных – лёгкий аромат мягких бисквитов с пропиткой и ванильного крема доносится до чувствительного нюха Хораса. И он не думает, что во всём этом есть какое-то второе дно, хотя и понимает, что Минору что-то очень смущает – наверное, поэтому тихонько предлагает отправиться к нему в квартиру, расположившуюся в этом же доме на чердаке.
[indent] – Хорошо. Пошли, – с лёгкой подачи соглашается Хорас и тут же нащупывает кисть парня, чтобы сначала обхватить в кольцо своих тонких хрупких пальцев его запястье, а потом крепко сцепить их руки в замок, – веди. И заранее извини за медлительность, я не очень хорошо ориентируюсь на лестницах.
[indent] С готовностью ёрзая, он, таким образом, ненавязчиво выталкивает Минору с дивана, в свободную руку беря свою трость. Они поднимаются и Хорас чувствует на себе чужие взгляды – неужели в том, что между ними есть какая-то возрастная разница, кроется что-то плохое? Да и не такой уж он и ребёнок, хоть последние годы жизни с ним обращались именно подобным образом – с самого своего заключения на бесконечном карантине он стремился к самостоятельности и обособленности. Вот только когда эта самостоятельность обрушилась на него лавиной, он совершенно потерялся и тут же вцепился в того, кто протянул ему руку – хотя, в случае с Минору, не он протянул, это теперь именно Хорас в него вцепился.
[indent] Ему нравится ощущение чужой ладони, вложенной в его кисть. Нравится чужая мягкость, туго сплетённая с юношеской угловатой крепостью. Хорас не знает, нормально это или нет, но ему нравится всё, что внешний мир может поведать ему о Минору – и в голове только сейчас складывается мозаика из обрывочных фраз, рисуя перед мальчиком картинку.
[indent] – О, так значит, Рэн – твой старший брат? И Торкель, получается, тоже? Они ничего о тебе не рассказывали, – сдвинув прозрачные брови к переносице, говорит Хорас, подхватив трость за центр древка, чтобы просто нести её в руке. Впрочем, погружённость в новый мир и в нового удивительного человека играют с ним злую шутку – зазевавшись, Хорас теряется в лабиринте тусклой для него реальности и впечатывается лбом в угол перегородки, отделявшей одну обеденную зону от другой.
[indent] Этот город странно на него влияет, ведь с момента приезда он уже два раза умудрился “потеряться” в своём слепом мире. Или, может, дело вовсе не в городе, а в том, что стук его сердца и голос Минору перекрывают любые звуки в ушах?

Ах, так вот в чём дело. Толика ясности появляется на чуть просветлевшем вечно измождённом лице Хораса, чтобы, впрочем, почти сразу же исчезнуть – о том, кто такие извращенцы, пацан имел самое расплывчатое понятие. Наверное, сложно в полной мере понять сущность, например, эксгибициониста, когда не видишь его голого тела в раскрытом зеве плаща и воспринимаешь внезапно выпрыгнувшую из кустов фигуру как дружелюбного, хоть и несколько нервного незнакомца, который хочет справиться о расположении библиотеки. Или вообще узнать, кто таков – этот человек с сексуальными девиациями, когда не выходишь из дома семь лет, а интернет является невероятно крохотным окном во внешний мир для мальчика, лишённого зрения. Но по интонации и общему посылу предложения Хорас, тем не менее, может понять, что за словом “извращенец” не кроется ничего хорошего – и это моментально вызывает у него реактивные возбухания “против”, ведь он уже знает и чувствует, что Минору – замечательный. Самый лучший из тех, кого ему довелось встретить за свою недолгую скучную жизнь – самый тёплый и неравнодушный.
[indent] Если бы не удар лбом ровнёхонько в монолитную деревяшку, которая, кажется, даже задрожала от силы сотрясения – или это просто целый мир пошатнулся разом? Хорас не знает, от зашумевшего рокота недовольной крови в голове он даже не может ойкнуть, в замешательстве боясь показаться слишком громким. Забывает, кто он и где он, наглухо выключаясь из реальности и становясь таким беспомощным, каким бывал только при приходе судорог, а потому без стеснения повисает на ком-то, кто оказывается совсем рядом – кажется, нечто такое с ним уже случалось…
[indent] – Что ты, я… Я могу сам, правда, – пытается отнекаться от такого странно тёплого предложения Хорас, но, похоже, Минору отказа не приемлет – не в такой ситуации. Впрочем, свою гордыню парень уже давно научился запихивать куда подальше, когда он совершал редкие вылазки с дедом из дома для посещения госпиталя – принимая помощь в своём положении, он облегчал другим жизнь, а не наоборот, как ему прежде закономерно казалось. От слепых может быть масса проблем, намного больше, чем от других инвалидов, которым либо не хватало сил и мобильности, чтобы учинить разрушения, либо они в достаточной степени осознавали себя в объективной реальности.
[indent] Впрочем, чувство тепла и заботы снова укутывает его мягким махровым одеялом, когда парень всё же забирается к Минору на спину и тот невероятно легко поднимает его над полом – Хорас нежно и благодарно выдыхает ему на ухо, доверчиво пряча свой нос в изгибе чужой шеи.
[indent] – Спасибо и… Я не думаю, что ты извращенец. Почему они ничего не сказали мне о тебе?
[indent] Лёгкая обида и смятение, погрязшие в бубнеже, не потребуют никакого ответа, поскольку воздух слегка зашумит в ушах, а пространство вокруг странно загуляет, меняя системы координат, воздушных потоков и отражавшихся от стен голосов. Хорас всегда крайне неуютно ощущал себя в лифтах – вестибулярный аппарат не мог понять, почему они вдруг взлетают, хотя под ногами всё равно есть какая-то опора – но он научился держать себя в руках, поскольку с лестницами всё могло по итогу обернуться ещё хуже. Но Минору шустро доставляет его к пункту назначения, и тогда Хорас очень осторожно спускается на землю, быстро привыкнув к хорошему – странно, на него совсем не похоже!
[indent] – Ты лучший, – принимая трость из рук Минору, парень расплывается в широкой улыбке, чуть обнажая дёсны, Тут же, впрочем, почему-то торопится спрятать, внезапно испытывая краткую вспышку смущения – с чего бы это? Переступая порог квартиры, он чувствует странный комок в диафрагме, который зародился в тот момент, когда Минору поднимался с ним на своей спине по лестнице, точно с рюкзаком, и от этих сравнений становится немного весело – а ещё немного жарко, когда этот комок щекоткой пробегается по животу с обратной стороны, чтобы нерешительно зависнуть, не продолжая своё путешествие ниже. Туда, где по утрам его иногда мучает влажная пульсация, и Хорас интуитивно запускает руку под одеяло и себе в трусы, чтобы избавиться от этого сладкого, но такого странного чувства. Ещё несколько лет назад он подошёл к деду с этой проблемой, которая как-то донимала его всю неделю подряд и не давала выспаться, на что почувствовал ухмылку в седеющей бороде. “Всё в порядке, дитя”, – ответил тогда по-гаэльски он, – “ты просто становишься мужчиной”. Впрочем, он так и не уточнил, когда это становление должно закончиться, чтобы всё вернулось на круги своя.
[indent] “Надо сжать в кулаке и двигать вверх-вниз, пока это чувство не пройдёт”, – вспоминал тогда эти слова Хорас всякий раз, когда это настигало его по утрам в очередной раз, и всякий раз неизменно помогало. Но что, чёрт возьми, делать, если оно хочет сорваться цепной псиной прямо сейчас, на глазах у нового друга, младшего брата Рэнмо, как раз из-за ощущения его близости.
[indent] – Х-Хорошо… Давай, – неожиданно соглашается Хорас на то, чтобы Минору помог ему снять его сапоги, хоть прекрасно мог справиться и сам. В черепушке всё ещё немного гудело, но его кости были не настолько ломкими, как при синдроме бабочки, а потому мальчишка полагал, что и это скоро пройдёт.
[indent] Так странно, приятно и трепетно – он слышит, как шуршит чужая одежда, пока Минору встаёт на одно колено, предварительно сняв и свою обувь и отставив в сторону. Кажется, как будто после этого парень стал значительно ниже и сопоставление с тяжёлым стуком подошвы о пол привело Хораса к выводу, что эта обувь была на высокой подошве – ничего себе! И стоя на этом, Минору дотащил его до своей квартиры?
[indent] Но этот мир говорит ему ещё кое о чём – о том, как Минору на него смотрит. Так, как никто не смотрел, даже так, как он не смотрел ещё несколько минут назад, на первом этаже этого здания, когда встретил, как самого близкого человека, и даже поцеловал… Поцеловал, он ведь поцеловал Хораса – и губы обожгло воспоминанием чужих мягких губ и колец массивного пирсинга. Парень опускает голову вниз, будто в странной надежде, что сейчас зрение к нему придёт и он сможет увидеть этот взор, сможет в ответ обласкать чужое лицо своим вниманием, параллельно ощущая, как напряжение в животе ухнуло вниз, да так и замирает, когда Минору за что-то извиняется и говорит ему, что Хорас красивый.
[indent] – Правда? – выпалил он и тут же в смущении поджимает губы – он знает, что люди не очень любят повышенных порывистых тонов, отчего научился быть на публике тихим, а потому коротко замолкает, выдерживая паузу, чтобы взять себя в руки.
[indent] – Нет, не знаю. Я понятия не имею, что такое “красивый”, и сколько бы я ни пытался разглядеть себя, я так и не понял, какой я, – рассказывает мальчик, приподнимая ногу и помогая, таким образом, Минору стащить с его ноги ботинок. Под тартаном тёплого шерстяного килта стало немножко жарче.
[indent] – Но мне очень приятно, что тебе нравится… Мне никто ещё такого не говорил, – тихонько на выдохе произносит парень, не зная, что с ним происходит, как и не понимая, как ему рассказать Минору обо всём, что прямо сейчас разворачивается и кипит в его душе. Будто кто-то распаковал давно забытые и сложенные по пыльным коробкам чувства, а теперь они цветут и благоухают, нежданно вырвавшись на свободу.
[indent] Он мог бы вздрогнуть, когда Минору легко касается кончиками пальцев его колена, но замирает, поначалу не реагируя никак, будто боялся спугнуть. А затем тянет свою руку вниз, чуть выставляя это колено вперёд, чтобы слегка приподнять клетчатый край, обнажая ещё пару дюймов своего худого напряжённого бедра, будто в попытке подсобить Минору и дать разглядеть получше. Впрочем, ткань подпрыгивает куда выше, чем пацан планировал, и даже не замечает этого.
[indent] “Надо сжать в кулаке…”
[indent] – Я бы тоже хотел на тебя посмотреть.
[indent] “...и двигать вверх-вниз…”
[indent] – “Увидеть” твоё лицо, но… Сначала мне, наверное, надо помыть руки, – неловко пожав плечами, ощущая, как непонятным ему образом всё теснее становится в паху просто от такой их близости, пожимает плечами Хорас и думает, что, кажется, испортил тонкий волшебный момент чего-то большого и необъятного, что повисло между ним и Минору с их первых мгновений вместе.

Здесь и сейчас происходит что-то поистине невероятное – Хорас даже предположить не мог, просыпаясь впервые на новом месте, что его новый день в Хиллсайде пройдёт именно вот так. Да ещё неделю назад он бы даже не надеялся на то, что кто-то прикоснётся к нему вот так – настолько трепетно и ласково, давая тактильные обещания сделать самым счастливым и окутать уютом и чем-то ещё, чему Хорас пока что как будто боялся дать название. Он не хотел раскидываться словами, боясь, что это уничтожит всю магию момента, в который он так хотел занырнуть с головой, что и позволил себе в полной мере, пока Минору в свою очередь сам уже был готов нырнуть ему под килт. От этого осознания и от того, как сладко аккуратной, но нетерпеливой дорожкой складываются неслышные, но такие вдохновлённые  сильные поцелуи, мальчишка задерживает дыхание, а потом разрешает себе тихонечко застонать, тихо настолько, что этого, наверное, не услышал даже Минору. Впрочем, Хорас в такой тонкий доверительный момент, воцарившийся между ними, не слышит даже самого себя, лишь заторможено тянется пальцами другой руки, оставив трость квело болтаться петелькой на тонком запястье, к своему паху, поскольку ныть там начинает просто нещадно. Минору как будто знает, где дотронуться, чтобы сделать приятно, и с какой силой – Хорасу даже не приходило в голову во время таких состояний прикасаться к себе где-то ещё, воспринимая утреннюю эрекцию как досадную неприятность, с которой надо поскорее разделаться, не больше. Но Минору скользит своим дыханием и прохладными подушечками пальцев, создавая тактильный контраст на коже, заставляя прозрачные тонкие волоски вздыматься, а пах серьёзно тяжелеть. Чёрт, ещё ни одно утро не аукалось ему возбуждением такой силы!
[indent] – М-Минору… – на грани слуха шепчет Хорас, шумно втягивая воздух сквозь широко раздувшиеся ноздри, вылавливая запахи чужого тела, пытаясь поймать помимо собственного мускуса и чужой – чтобы удостовериться, что он не единственный здесь, кто изнемогает от удовольствия такого уровня, которое Хорас даже не мог описать ввиду своей несмышлёности. Дед озаботился образованием своего мальчика, однако, ловко лавировал вокруг темы сексуального образования, и вот малыш теперь здесь, пытается неловко осознать, что он, на самом деле, уже давно не малыш. Детство кончилось, обернувшись для Хораса многолетним домашним арестом с отягчающими обстоятельствами в виде социальной инвалидности и инфантильности, но с Минору ему совсем не страшно – ему хорошо.
[indent] Но, кажется, его голос отпугивает парня – тот вдруг отстраняется, чертыхается и, судя по тому, как для Хораса в это мгновение содрогнулся весь мир, падает на пол, больно прикладываясь об него костями. Судя по тому, что грохот раздался раньше ожидаемого, здесь присутствовала небольшая ступенька, о которую и запнулся Минору – Хорас громко охает и беспомощно вытягивает руки вперёд, запоздало хватая перед собой только воздух – пытается нашарить упавшего Минору, но тщетно, помощи от него нет.
[indent] – Прости! – восклицает Минору.
[indent] – За что? – непонимающе парирует Хорас. Они что, сделали что-то не так? То, что между ними происходит, оказывается, неправильно? Но почему, ведь им же так хорошо вместе – им обоим? Минору тут же предлагает Хорасу, чтобы кто-нибудь из братьев его забрал, на что мальчик часто моргает, слегка насупившись, в этот момент совсем уж походя на ребёнка, и тут же упрямо отрицательно качает головой.
[indent] – Не хочу. Я останусь здесь. С тобой.
[indent] Звучит это твёрдо и безапелляционно – в этот момент, должно быть, между ним и Торкелем как раз и прослеживается то незримое родство, какое отмечал почти каждый, кого они с кузеном уже успели встретить в этот день. Хорас, разумеется, многого не знал об этой жизни, но, должно быть, это и становилось его преимуществом, поскольку позволяло ему найти свой проход там, куда никто в здравом уме бы не сунулся. Залезать с головой под юбку к парню, которого встретил пятнадцать минут назад, было неправильно с общепринятой точки зрения, но у Хораса была своя собственная, строящаяся на его личных желаниях и уразумениях, какими бы странными и нелогичными они не казались окружающим. Потому-то он зажимает трость между колен и решительно снимает свою куртку, оставаясь в одной базовой футболке, и расправляет плечи, принимая потешно-смелый вид.
[indent] – Нет, ты хотел, – настырно спорит парень, беря трость обратно в руку, – и я хотел. И мне понравилось. Жалко, что прекратил.
[indent] Хорас отводит руку в сторону, предполагая своим слепым чутьём, что там будет вешалка, чтобы пафосно и демонстративно повесить свою куртку на крючок, но та комично валится на пол грузным кожаным мешком, после чего между парнями воцаряется тишина. Один, впрочем, плюс у этой ситуации есть – жар, локализующийся у Хораса между ног, немножко утих, будет хотя бы удобнее сидеть.
[indent] – Чего я не хочу, так это возвращаться к ним в дом. Не так скоро, по крайней мере. К тому же, я ещё не поел вкусненького, – выдохнув, Хорас поджимает губы и вешает нос, чуть присаживаясь на корточки, помогая Минору подняться. Держит его за запястье, поднимается на ощупь кончиками пальцев к локтю, который пылал воспалением удара, и легонько гладит, будто пытаясь унять эту боль также, как это сделал для него сам Минору.
[indent] – Сильно болит? – спрашивает Хорас, делая небольшой шажок, аккуратно поднимаясь на маленькую ступеньку, чтобы приблизиться к Минору вплотную и обнять его, скрещивая руки на его лопатках.

Отредактировано Torkel Kittelsen (01.12.2022 19:42:46)

В этих объятиях с самого начала было неимоверно приятно находиться – Хорас льнёт и прижимается, даже не обращая внимание на то, что мог навалиться на Минору слишком внезапно и напористо, да, к тому же, ещё и неудобно. Но он слишком погружается в этот волшебный момент, забывая даже о собственном комфорте – костлявые коленки, на которые он перенёс вес тела, неприятно врезаются в деревянный пол, тут же розовея и обещая вскоре налиться расплывчатыми цветами синяков, а поясница слегка ноет от не самой привычной позы. Это не важно, ничего не важно, пока он может вдыхать запах этих волос, который напоминает ему о временах, когда Хорас был безоблачно счастлив, беззаботен и полон нежных чувств к кому-то безумно важному, кто точно также носил его на своей спине, показывая самые интересные закоулки совершенно незнакомого ему дома в незнакомой стране, где другим было всё, даже воздух. Ничего не важно, пока он слышит чужое дыхание и сердцебиение, не важно, пока Минору вдруг не спохватывается, кряхтя и торопясь отстраниться – что стряслось?
[indent] – Ой… Прости, не заметил, – смущённо потупив невидящий взор, извиняется Хорас и ёрзает на полу, чуть отсаживаясь от Минору, открывая ему немного пространства.
[indent] – Ты так красиво пахнешь. И у тебя такой красивый голос, и кровь внутри тебя бежит так быстро и красиво, и трогать тебя тоже… Красиво, – кривовато изъясняется он, запинаясь и повторяясь, как заевшая пластинка, но с его губ словно срывается то, что он хранил в себе долгие годы, бережно оберегая от всех – свои чувства, свои чаяния, своё сердце, которое однажды так хотел кому-то подарить, но был слишком мал, чтобы понимать, как это сделать и как лучше рассказать о своих трепетных переживаниях. Невзирая на то, как напористо он говорит, действует и выражает логику своего поведения, он всё равно стопорится, как будто спотыкается на половине пути, добраться до которого Хорас не может из-за банальной нехватки инструментария.
[indent] – Я сделал тебе больно? – вновь почувствовав краткий фантом слёзной соли, тревожно спрашивает Хорас, но в ответ слышит успокаивающие слова Минору, и тихонько с облегчением выдыхает сам – чёрт, в полуприсяде кровь снова локализуется в паху, отчего пульсация возрастает вместе со странным желанием неизвестно чего.
[indent] Если честно, он понятия не имеет, что нужно делать, он только чувствует своё удовольствие и чужое – оно уже наглухо забило ноздри так, что до рецепторов не донеслись бы никакие другие запахи, даже если кто-то распылил самый сильный концентрат одеколона у Хораса над ухом. Горячий запах, терпкий, густой – и очень похож по своему тягучему нежному настроению на тот аромат, каким был пропитан дом братьев Киттельсенов. Неужели, они занимаются тем же самым? А если да, то не слишком ли это странно для братьев, пускай и сводных? Впрочем, эти вопросы теряют всякое значение, когда Минору снова говорит – и предлагает то, на что Хорас втайне надеялся.
[indent] – Давай, – тихонько отвечает он, и губы его вздрагивают в ответной улыбке, когда чувствует тёплый вздох Минору сквозь обнажившиеся зубы. Это была улыбка, её лукавый озорной изгиб, который он прежде трогал много раз, и всякий раз умудрялся найти в ней нечто новое и замечательное для себя – хотя, как потом признался себе, делал это больше для того, чтобы прикоснуться к губам Минору. Они так ему нравились… Когда-то давно, во снах…
[indent] – Ты первый, кто меня поцеловал, – зачем-то произносит Хорас, а потом, отложив в сторону трость, вновь поднимается на ноги – они ведь собираются продолжать – и подставляет ногу с так и не расшнурованным ботинком Минору, чтобы тот закончил начатое. Если он не ошибается, они же на этом самом моменте остановились, да?

Дыхание вдруг сбивается – снова это чувство предвкушения чего-то невероятного и втайне от самого себя такого желанного. Грудь вздымается прерывисто и неровно от ощущения, что на него смотрят – и как! Хорасу известны такие слова как “обожание”, “восторг”, “восхищение”, но лишь их сухие определения, выбитые пупырчатым тиснением в толковом словаре – никаким другим образом он не мог прикоснуться к этим чувствам, и не мог заставить эти чувства прикоснуться к нему; но только не теперь. Теперь, когда он встретил этого замечательного и заботливого, внимательного, знающего, что ему нужно, юношу, которого так хотелось изучить и перед которым хотелось раскрываться, Хорас, кажется, начинает понимать истинные значения этих слов и как они выглядят – как они ощущаются и слышатся.
[indent] А слышатся они тихим шелестом одежды о деревянный пол, когда Минору садится удобнее не только для самого себя, но и для самого Хораса; слышатся ощутимым дыханием, отражением удовольствия созерцающего, что даёт мальчику понять – для Минору он, действительно, красивый. Ему так хочется сделать что-то для него в ответ, но он понятия не имеет, что именно и как ему лучше поступить – целоваться он не умеет, ласка для него понятие настолько абстрактное и пространное, что едва ли он сможет, не причинив дискомфорта, как сделал это несколькими секундами ранее, доставить удовольствие. Всё, что с ним происходит, настолько контрастирует с его обрыдшей действительностью, из которой он никак не мог найти выхода, что кажется, будто это какой-то сказочный, удивительный сон… А, может, это он и есть? Ведь сейчас, чувствуя уникальную прохладу этих пальцев, изгибы их отпечатков, неповторимую сердечную дьявольскую джигу в чужой грудине, он понимает, что уже встречал их. Встречал и так был от них без ума, что не мог подобрать достойных слов, чтобы дать описание своим чувствами – а когда нашёл, то почему-то стало слишком поздно.
[indent] – Нам пришлось расстаться из-за меня, да?.. – едва слышно с опаской спрашивает Хорас, чувствуя лёгкий укол грусти, отозвавшейся неприятной чесоткой где-то в глубине носоглотки.
[indent] Минору называл его Хёдом – неужели, это когда-то было его именем? Вся его жизнь казалась ему чуждой – почему же его заперли и оставили с самим собой совсем одного? Зачем его так оберегали, если по итогу это превратило Хораса в ещё большего хилого инвалида – на языке вертится печальная истина о том, что он постепенно умирает, но парень не находит в себе сил, чтобы рассказать о ней и испортить тонкий чувственный момент. И он счастливо улыбается, когда Минору снова говорит с ним, направляя ноты своего бархатного уютного голоса ему прямо в мозг – по спине пробежались мурашки. Девять лет… Не так уж и много, но между тем и не мало. Не мало для кого? Хорас не знает, да и его, если честно, этот факт не слишком-то и заботит – с присущей ему детской непосредственностью думает, что девять – не девяносто, и это заставляет цветочное поле его души раскрыться ещё ярче перед сияющей звездой.
[indent] – Это же хорошо. Значит, ты, наверняка, знаешь больше меня, – приходит к выводу Хорас, но тут же натыкается на преграду в его ровной логике в виде недавнего признания Минору в том, что мальчик был первый, кого он поцеловал. Отчего душа будто катается в тёплом масле от этих проникновенных чувственных слов? Отчего так отчаянно хочется, чтобы Минору поцеловал его снова, и не так быстро и коротко, как в обеденном зале кафе? Ему думается, что надо сказать что-то ещё, но вместо этого он ахает, когда шелест шнуровки в ботинке вдруг прерывается влажным дыханием, коснувшимся его кожи. Шелест, волнение в воздухе от движений, чуть-чуть мокро, но сильно, с ощущением двух маленьких металлических шариков, соперничающих в контрасте с напряжённым языком – Хорас тихо скулит, но тут же закрывает свой рот обеими ладонями, будто боясь лишними звуками спугнуть эту ласку. А это именно она – наполненная чувствами, являющаяся полной противоположностью тому, как ему мазали кожу спиртовыми салфетками перед тем, как нашпиговать вены иглами, не то, чтобы забрать жидкость, не то, чтобы залить новую. С этими чувствами как будто началась его совсем новая жизнь, без холода и одиночества – и даже если ему снова придётся лечь на медицинскую кушетку, почему-то он знал, что его в это время будут держать за руку эти пальцы.
[indent] Эти пальцы, что с удивительным вниманием сняли ботинок и отставили в сторону. Хорас выдыхает с облегчением, ведь ему не очень нравилось носить обувь – подошва лишает его связи с земной вибрацией, а дома он и вовсе всегда предпочитал ходить босиком, пытаясь наслаждаться соприкосновением каждой мышцы свода стопы с поверхностью, будь то деревянный прохладный пол или прогретый ворс ковра. За голень с обратной стороны его стискивают тонкие красивые пальцы, которые так приятно было сжимать в своём расслабленном кулаке, а когда зубы игриво и колко прикусывают за коленную чашечку, Хорас отнимает ладони от своего рта, легонько и дробно застонав.
[indent] – Можно… Пожалуйста… – в паху уже откровенно свербит, но пальцами он тянется совсем не к плоти, напряжённо торчащей в сторону под тканью боксеров и килта. Чуть пригибаясь, он аккуратно касается кончиками пальцев щеки Минору, поднимается ими выше, обводя большим изгиб брови, косточку лба, а после – благоговейно запустить пятерню в густоту волос, в которую он когда-то так любил зарыться с носом, будто ища таким образом защиты и тепла.
[indent] – Прекрасный… – шепчет на грани слуха Хорас, слегка взлохматив длинные роскошные волосы у корней, а после снова выпрямляется, расправляя плечи, ощущая, как немеют от прежде не испытанного удовольствия ноги.
[indent] – Я тоже хочу тебя потрогать, всего… – прикрыв ленные и тёмно-сизые болезненные веки, изъявляет свои желания Хорас, но пока что не действует, отдавая себя и своё измождённое тело на волю Минору. Лишь коротко проводит сквозь тартан по напряжённой продолговатой выпуклости ладонью, чтобы тут же убрать – впервые от этого странного чувства в трусах не хотелось избавиться так скоро.

Отредактировано Torkel Kittelsen (02.12.2022 17:26:19)

Улыбка на чужих губах отзывается величайшим счастьем. Жаркое дыхание, опаляющее его кожу, разносится гусиной кожей по ноге, устремляясь к паху и щекочась вдоль хребта – а ведь он и понятия не имел, что может испытывать подобное. Понятия не имел, что такое вообще существует, что это не выдумка людей с слишком богатой фантазией, которым настолько наскучила их повседневность, что они решили изобрести новые чувственные парадигмы – но нет. Оно существует и оно настоящее – сильное, безумное чувство, чей фантом иногда ему снился и отзывался загнанной трелью в грудине, тянувшей за собой волоком ворох тревог. Он вспоминает краткие урывки сновидений, в которых он чувствовал кончиками пальцев нежную кожу мальчишеского лица и маленькие бархатистые морщинки в уголках губ, растянутых в улыбке. Как он трогал очаровательные маленькие ушки, проводил по узкой спинке носа, очень бережно читая пальцами после изгибы век, обрамлённых пушистыми ресницами. В голове складывалась картинка неземной красоты, очень утончённой, чувственной и такой хрупкой, что в тот момент сердечко жалобно забилось в страшном предчувствии какой-то трагедии, и потому мальчик порывисто подался вперёд, крепко обнимая за узкие угловатые подростковые плечи того, кто был ему безумно дорого, на эмоциях закричав – “Мы же всегда будем друзьями, да?!”
[indent] Потом просыпался в слезах и с чувством, будто ночью кто-то проломил ему грудную клетку и оторвал от сердца смачный кусок – а в паху опять противно и так пошло свербило. В своих снах он был в кого-то отчаянно и безответно влюблён – острота чувств в течении дня потом, конечно, смазывалась, как линия угля большим пальцем на шероховатой бумаге, но гнетущее чувство потери накладывало отпечаток на весь его день. Дед проверял ему температуру, наматывал на его худое плечо ленту тонометра, придирчиво осматривал, как будто и сам параллельно с одиноким воспитанием внука заимел учёную степень в области медицины и предельно знал, что он делает, но мальчик лишь раздражённо терпел, отсчитывая процедуры, чтобы от него уже, наконец, отвязались. Но вот он здесь, столкнулся лицом к лицу с тем, кого он так обожал в своих снах, без кого не мог уже представить себе ни пробуждения, ни отходу ко сну – “Минору, а ты знаешь какие-нибудь сказки?.. Расскажи, Минору, ну, ещё одну!..”
[indent] – Это был ты… – дробно выдыхает Хорас, плавясь в чужих чувствах и касаниях от закономерного юношеского вожделения – в его детских снах на это едва-едва прощупывался намёк, – во всех моих снах… Всегда был ты… Минору!..
[indent] И Хорас поёт ему, как просит его лучший и единственный друг. Он вспоминает, что Минору всегда нравилось, как мальчик из-за сотен морей пел ему – Хёд, действительно, был хорош в этом, впрочем, таковым он и оставался. Но сейчас он исполняет песни, посвящённые вовсе не богу, а там чувствам, которые так легко и непринуждённо в нём открыл это невероятный парень, такой близкий, такой тёплый и открытый – такой бесконечно Хорасом желанный, хоть он пока что до конца так и не мог вспомнить, откуда в нём могут быть столь необъятные чувства, которым, без сомнения, нужно много времени, чтобы вызреть, разрастись сильной и жизнеспособной корневой системой. Как же ему хорошо от крепких терпких поцелуев, будто пропитанных специями, оставляющих чуть поднывающие засосы на внутренней чувствительной стороне бедра, где кожа, казалось, была едва ли толще шёлка. Незакалённая, болезная, не привыкшая к ласкам и готовая рассыпаться в тлен, стоит обращаться с ней немного более грубо – но Минору интуитивно подбирает идеальную интенсивность своей нежности и заботы. Она не душит, не звучит навязчивой нотой “я знаю, как тебе будет лучше, я прожил свою жизнь, и твою проживу”, как это всегда было дома. Хорас не строит на свой счёт иллюзий – он ведь, действительно, инвалид, и без помощи ему не обойтись, но он чувствует, что помощь Минору поддерживающая, не поглощающая и не присваивающая. Кажется, у этих чувств есть какое-то конкретное обобщённое название, но парень никак не может его подобрать…
[indent] – Я так скучал… Мне без тебя было так плохо и грустно… Одиноко и холодно… – поддёргивая вверх край килта, желая его и вовсе снять, поскуливает Хорас, рассказывая и жалуясь Минору на все прожитые годы в полном отрыве от реальности. Но тело, всё равно, рассказывает парню об этом даже лучше – как вздрагивают жилки только от его касаний и поцелуев, как наливается синяками нетронутая ничем, кроме уколов, кожа на ягодице, как напряжённо поджимается живот от жара дыхания, опалявшего его плоть сквозь хлопок нижнего белья, и в его груди рождается гулкий стон, наполненный отчасти даже неожиданностью, когда Минору прикасается губами к стволу члена. Целует вдоль, поднимаясь выше, к самому чувствительному местечку, и Хорас задыхается, не зная, как реагировать на это, ведь он не рассчитывал на что-то большее, чем просто стимуляция руками.
[indent] – Ах-х-х… Вау… Так что, тоже можно… – загнанно пыхтит Хорас, получая новую порцию мурашек по голени тогда, когда Минору стягивает с его стопы носок и прижимает к своему яркому возбуждению. Хорас чувствует его сквозь ткань и расплывается в ласковой пьяной улыбке, почти полностью пряча навсегда расфокусированные глаза под тяжёлыми веками, отчего виднеется только узкая полоска белка. Он осторожно слегка шевелит от природы подвижными пальцами, желая сорвать с чужих губ такую же сладкую трель, какая до этого срывалась с губ его собственных, и позволить им с Минору вместе исполнить мелодию их нежной верной дружбы. Дружбы… Хорошее искреннее слово, но как будто недостаточно раскрывающее те чувства, что сейчас колотятся изнутри Хораса птицами в клетке.
[indent] – Tha, a ghràidh, – характерно картавит по-гаэльски мальчишка, и брови его слегка надламываются домиком от невыносимой щемящей нежности, когда он чувствует вопросительный и обезоруживающий взгляд Минору, поднятый на его лицо. Но Хорас не намерен останавливаться только на этом.
[indent] Минору отпускает его и парню не нужно даже говорить, что сделать, поскольку, едва почувствовав, как ставшая такой тугой резинка трусов съезжает вниз к щиколоткам, Хорас переступает с ноги на ногу и отпинывает ненужный сейчас предмет гардероба в сторону, туда, где валялась мёртвым грузом кожаная куртка – а потом запускает свою голую ступню под подол платья Минору, чтобы тут же найти источник и его личного удовольствия. Подвижные длинные пальцы касаются твёрдого ствола, слегка сминают, заключают в зажим между большим пальцем и вторым, плотно стискивая и проводя вверх-вниз пару раз, отчего ткань нижнего белья Минору съезжает вниз с головки, сбиваясь беспорядочными складками. Там уже, судя по всему, давно мокро, Хорас чувствует эту влагу и чутко находит полыхающую комком нервов уздечку, ласково касаясь её и слегка надавливая. Он очень надеется, что делает всё правильно, а потому чутко прислушивается к чужому сердцебиению и дыханию, к тому, как трепещут ресницы и как бежит наполненная дурманом кровь по чужим жилам – и, конечно же, бесконечно счастливо улыбается.
[indent] – Я всё правильно делаю? Тебе нравится?.. – наивно спрашивает Хорас, перебивая собственное дыхание – отчего-то ему безумно важно услышать красивый голос молодого утончённого мужчины, который так быстро и бесповоротно занял столь значимое место в его пустом, всё ещё мальчишеском сердце.

Теперь, действительно, можно всё – и в это пока что с трудом верится. После многолетних запретов и беспокойного настырного кудахтанья над ним, которое Хораса, вопреки ожиданиям Моргана, только сильнее ослабило, мальчишка задыхается от обилия чувств и прикосновений, каждое из которых, по заверениям дедушки, оставляло на его тонкой коже ужасные синяки. Ему приходилось мириться и верить чужому мнению, хотя сам он толком не чувствовал влияния мнимых гематом, а теперь он упивается сильными бесстрашными касаниями и осознанием, что он, действительно, человек, а не хрупкий сосуд для чужой нереализованной любви. Отчего-то Хорас знает, что рано или поздно выпорхнул бы из дома, нашёл бы силы разбить обожаемому деду сердце, и отправился бы навстречу огромному и немного пугающему миру, чтобы найти того, кто посещал его бесплотным фантомом во снах.
[indent] Но судьба распорядилась иначе. Ему даже не пришлось, точно поисковой собаке породы бладхаунд, по чуть ощутимому запаху искать того, в ком он так нуждался; не пришлось прикладываться ухом к земле, вслушиваясь в мировую великую мелодию и пытаясь оттуда вычленить одну-единственную скрипку жизненно необходимого сердцебиения; не пришлось стоять на встречном ветру, раскинув руки в стороны, чтобы уловить в его дуновении подсказку – куда же ему теперь идти. Кто-то сказал, что все дороги ведут в Рим, но его, Хораса, его единственная и неожиданная дорога привела сюда – в объятия юноши, который может без таблеток унять неравно распределённую боль. И теперь парадоксально кажется, что всё должно было произойти именно таким образом – и Хорас отдаётся этому моменту и чужому голосу, который высекал сейчас из его сердца искры, как кусочек железа из огнива. Мальчишка ещё очень многого не знает, но то, что ему позволяют изучить, отзывается во всём теле небывалыми прежде чувствами – неужели, от мурашек может быть приятно? От того, что кто-то трогает тебя и, что самое неожиданное, от того, что ты трогаешь кого-то. И никакая ещё похвала так не радовала Хораса, как та, что ему сейчас говорил Минору, дрожа, сутулясь и изгибаясь так, что можно услышать, как перекатываются под кожей подвижные молодые суставы – от этих слов и реакций хотелось совсем по-детски захлопать в ладоши и подпрыгнуть до потолка.
[indent] Но вместо этого Хорас лишь мечтательно и опьянённо улыбается, зажмуриваясь и старательно и аккуратно сдавливая член Минору, прощупывая складочки и пучки нервов, размазывая горячую вязкость по головке, чувствуя, как у самого под килтом становится всё мокрее и жарче – наверное, на внешней стороне шерстяного тартана даже насквозь проступило тёмное влажное пятнышко. Ему хочется продолжать в том же духе, пока Минору не кончит или у самого не сведёт стопу, как нередко случалось с ним при пробуждении или неудачных потягушках в кровати, но парень вдруг просит остановиться – и Хорас, непонимающе вскидывая брови, слушается его, но тут же нервно сглатывает.
[indent] – Почему? Я сделал что-то не так? – дробно выдыхает, позволяя убрать свою ногу из-под чужой одежды, тут же соображая, что абсолютно все знаки, какие ему позволяет считывать его тело, указывали на то, что Минору нравится, даже очень. Но что же тогда он задумал? Впрочем, ответ приходит с коротким жестом, которым Минору задирает его килт к талии – и отчего-то Хорас вдруг краснеет.
Опосредованно он знал, что демонстрация своих гениталий для многих людей – вещь крайне интимная и запретная, что для мальчишки, впрочем, никогда не было проблемой, ведь осматривали его в качестве профилактики лишь врачи, никогда не находившие в его пенисе ничего особенного. Кроме, разве что, того факта, что это был, пожалуй, один из немногих здоровых органов в его теле. Одна болячка неизменно волокла за собой другую, ломая всю стройную систему организма как стенку из домино, но хотя бы с репродуктивной системой всё было в порядке… И вроде как это должно подбодрить, если бы не нюанс – никто и никогда не осматривал его стояк, вызванный объектом его такой невероятной и пылкой симпатии. В Минору невозможно не нырнуть с головой, невозможно не желать его касаний и внимания, его заботы и взаимности – только не Хорасу, который дорвался до этой всецелой желанности и хочет познать все её оттенки. Как же ему безумно повезло…
[indent] – Ой… – чуть вздрагивает от неожиданности мальчишка, когда тонкие, но сильные пальцы берут его за щиколотку и без слов просят сделать шаг вперёд – килт вновь опускается вниз, проезжаясь грубоватой шерстяной тканью по чувствительной пульсирующей головке как наждаком, отчего Хорас ойкает ещё раз, но тише. Не хотелось заставлять Минору беспокоиться, тем более, что сейчас перед Хорасом стояла задача поважнее – не навернуться об что-нибудь на совершенно незнакомой ему жилплощади, тем более сейчас, когда все органы чувств, как флюгер, навострились в сторону Минору и всех возможных сигналов, какие он может подать.
[indent] Но парень не позволит ему упасть и покалечиться – Хорас чувствует, как его берут за руку и сразу же сцепляет их с Минору пальцы в замок. Лёгкая дымка беспокойства рассеивается, не успевая даже как следует подняться, и мальчишка чувствует себя в безопасности, улыбаясь на заверения Минору в том, что диван сможет выдержать любые испытания – правда, парень пока что так и не понял, какие конкретно, но готов на всё.
[indent] – С тобой я ничего не боюсь, – даже дышащей в затылок болезни; даже огня, который однажды обступил его со всех сторон прежде, чем поглотить.
[indent] От каждого ласкового касания Хорас коротко, но громко вздыхает – впервые в сгибе локтя нервные окончания отзываются удовольствием, а не болью, когда Минору снова целует его. Этот поцелуй вновь отзывается фантомом на губах, но парень боится внести раздор в чужой план и снова откладывает свою просьбу до лучшего момента, а пока он упирается худыми ладонями в спинку дивана и… Ох, что же творится с ним дальше!.. Точнее, что же вытворяет с ним Минору – такой чуткий и внимательный Минору, когда вновь приподнимает килт…
[indent] Хорас торопится помочь, придерживая край ткани одной рукой, расценив, что сможет устоять и удержаться за спинку мягкого дивана при помощи только левой. Сухожилия подтянулись, мышцы напряглись, нервы чутко отзывались взрывами эндорфинов, пока Минору касался его изнеженной кожи, поднимаясь выше и выше. Слова с их смыслами тяжело просачивались сквозь пелену в сознании парня, но тот всё равно слышит впечатления Минору и смущённо прикусывает губу, мыча от удовольствия и даже легонько улыбаясь, когда парень сообщает ему о родинке. Интересно, на какой конкретно части его члена она находится? Но задать этот вопрос Хорасу не даёт вдруг выбитый из лёгких дух – когда Минору сначала удивительно и терпко вдавливается языком с вставленными в него украшениями в чувствительный орган, а потом плотно обхватывает губами головку, в которую так остро и классно впиваются толстые кольца пирсинга.
[indent] – Ах-х-х… Ми… Минору… Ру, – неожиданно вспоминает он ласковое прозвище Минору, и вдруг коротко вскрикивает, когда весь его член оказывается в жаркой влажности рта.
[indent] – Ру, он же грязный… – запоздало и так наивно и потешно пытается протестовать Хорас, что, впрочем, звучит совсем не убедительно – всё естество просило о продолжении и о скором завершении, оно вопило и пылало, желая отдаться на волю чужой заботы и нежности. Хорас уже так нуждается в нём и его это совсем не пугает – думает, как хотел бы переехать сразу сюда, к Ру, а не сталкиваться локтями с братьями, которым он по большей части приходился чужим. А здесь… Здесь тепло, здесь хочется довериться в чужие объятия и хочется заключить свои. Хочется… Чёрт, столько всего хочется…
[indent] – Так классно… Но… Можно сделать так, чтобы и я тоже мог доставить тебе удовольствие?.. Пожалуйста...
[indent] Хочется запустить пятерню в чужие густые волосы, но одна рука придерживает килт, а другая впивается в обивку дивана – и пускай Хорасу было безгранично хорошо, отчего-то ему кажется, что можно сделать ещё лучше. Им вдвоём – одновременно.

Наверное, и хорошо, что у мальчишки нет даже и приблизительного понятия, что с ним вытворяет сейчас Минору своим ртом – точнее, только то ему и понятно. Однако знание и чёткое представление, наверное, способно разрушить всю мистическую магию момента их такого необыкновенного и чувственного единения – Хорас так и не узнал, когда встретил Минору, не знает, как они смогли подружиться, не знает даже, что именно произошло, что им пришлось так долго – всю жизнь – пребывать в разлуке, но есть одно важное “но”, которое перечёркивает всё его невежество: он может чувствовать. Он чувствует Минору насквозь, ощущая изнутри, как впрыскивается сахарным сиропом в дрожащее желе его тела чужая забота, ласка и нежность. Искреннее желание позаботиться и сделать хорошо, продиктованная чистейшими, как африканский алмаз, чувствами – не для того, чтобы сделать исключительно своим, подавив волю и навесив кучу ярлыков из болячек, одна страшнее другой, а для того, чтобы осчастливить, и это для Хораса в новинку. Внутри всё пузырится и пенится от чувств, кажется, что сейчас из глаз брызнут огненные искры, но то лишь крупицы невидимых слёз, которые вырываются неизвестными науке птицами вместе с громким грудным стоном, стоит только Минору надавить сильнее. Кажется, он глотнул?
[indent] Вопросы гигиены в таком изнывающем состоянии кажутся несусветной глупостью – Хорас и сам бы безумно хотел приласкать своего милого друга таким способом, если бы умел также мастерски владеть своим телом. Минору так чуток и внимателен, Хорас знает, чувствует по своему, превращаясь в гуманоидный локатор, что тот тоже возбуждён – воспоминания о нежной податливой коже, гулявшей скромными очаровательными складочками под подушечками его пальцев, лишний раз это подтверждают. Раньше у Хораса были различные мечты, которые неизменно спотыкались о непреодолимую стену его вынужденного домашнего ареста, но теперь все его желания и чаяния сводятся к одному – чувствовать Минору ещё сильнее, вспоминать его, вспоминать и вспоминать, касаясь, изучая, проникая в него и позволяя проникнуть в себя; вот прямо как сейчас.
[indent] От него исходит жаркий мускусный запах с примесью лёгкого цветочного аромата, который навевает мысли о долгом летнем дне на берегу большой шумной воды, о сладкой разморенной полуденным солнцем дрёме в сени дерева и в руках того, кому безумно доверяешь, и уютный домашний вечер возле очага, над которым будто в воздухе парил чайник с чаем. Воспоминание просачивается сквозь поры его тела так ощутимо, что Хорасу кажется, будто его нашпиговали катетерами с трубками, ведущими к пакетам с любовным зельем, сердце громко стучит, и, может, оно бы пробило грудную клетку, если бы Минору не прекратил – не переминув перед этим пикантно вдавить кольца пирсинга в головку его члена.
[indent] – Давай… Здесь, на полу? Или на столе?.. – сыплет странными предложениями Хорас, совершенно памятуя о существовании кровати. Хотя, что он вообще знал о взрослой близости? Даже брождение по сети интернет не дало ему информации больше, чем то, что это хотят чуть ли не все люди на планете и что это способно доставить каким-то образом удовольствие, а вот каким – это можно было только увидеть. Или почувствовать – и прямо сейчас Минору, беря его на руки, как маленького мальчика, собирался проводить его в мир, двери в который были ему до сегодняшнего дня закрыты.
[indent] Смущение, смешавшееся с невероятным чувством лёгкости, будто он сейчас воспарит, наполняют его сердце – так приятно чувствовать заботу, не продиктованную одним лишь страхом, но вместе с тем за свою неосведомлённость было отчего-то так ужасно стыдно! У него не было ни единого шанса как следует познакомиться с понятием секса – не у деда же просить сесть рядом и описывать в подробностях каждое действие, происходящее на экране – и всё равно, Хорасу ужасно не хотелось всё испортить своей неумелостью. Чувствует, что отчаянно краснеет, находясь в тёплых заботливых объятиях, и, уложив доверчиво свою голову на плечо Минору, обнимает его за шею, стараясь отвлечься от накручивающейся катушки сомнений и тревог на родной музыкальный голос. Ах, какой же у Минору голос…
[indent] – Угу… Да… Хорошо… – соглашается мальчишка, старательно представляя себе описываемую планировку, но быстро сдаётся, понимая, что не может сейчас думать ни о чём, кроме Ру и того, что они сейчас с ним собираются сделать. Ничего страшного не случится, если Хорас набьёт себе пару новых шишек – он хрупкий, но всё же не хрустальный и сможет пережить даже с десяток новых синяков – ведь сейчас намного важнее то, что матрас прогибается под его спиной, а чужая одежда шуршит по ногам, чтобы коротким ветерком пронестись мимо в неизвестном направлении.
[indent] Минору пока что не ложится рядом и Хорас слегка разводит руки в стороны, пытаясь широко растопыренными пятернями ощупать окружающее себя пространство – думая, что как будто быстрее найдёт своего друга. Он чувствует его взгляд, интуитивно вскидывает подбородок навстречу к чужому пульсирующему биополю, и всё же, начинает иррационально нервничать, когда пауза слегка затягивается, а Минору не оказывается снова в великолепной горячей близости.
[indent] – Ру?.. Где ты?.. – тихо зовёт Хорас, и на его зов тут же приходят – совсем как раньше, но когда же было это “раньше”? И почему эти фантомные воспоминания совсем не пугают, а наоборот, вселяют в душу надежду, энтузиазм и веру в будущее, в то время как после смерти деда Хорас был поглощён чувством беспомощности и страхом?
[indent] – Ты тоже, – тихо вторит комплиментом на комплимент парень, ощущая себя так уютно в клетке чужих рук, и невольно подаётся навстречу, сталкиваясь с грудной клеткой Минору и отчего-то вновь ужасно смущаясь. Ну вот, ещё ничего не происходит, а он уже косячит…
Парень задерживает дыхание, слыша сквозь какофонию своих взбунтовавшихся внутренних органов красоту чужих слов, ласкающих слух – он может чувствовать, как язык Минору шевелится, доводя до совершенства каждую букву, он впивается всеми своими рабочими органами чувств в этот голос, в эту пластику, в эти поцелуи, и утопает в невероятном, не знающим границ чувстве к своему другу… Просто другу?
[indent] – Ах?.. – взволнованно выдыхает он, наконец, понимая, что ему предлагают, и внутренняя пружина коротко выстреливает, чтобы скрутиться в тугой серпантин сновь. Остаться, у него, с ним, он так соскучился… Чёрт, Хорас тоже! – Я тоже соскучился… Так соскучился… И хочу остаться у тебя... Но Токи разве разрешит?
[indent] Глаза распахиваются чуть сильнее и в навсегда расширенных бездонных зрачках можно увидеть этот раболепный и всё ещё наполненный детским страхом вопрос. Жизнь в бесконечных запретах и правилах дала свои плоды, и теперь Хорас боится и шагу в сторону сделать, если наверняка не был уверен в том, что это не повлечёт неприятных последствий – и если с Ру он чувствовал уверенность в своих действиях и чувствах, то со всем остальным миром всё ещё находился на ножах.
[indent] – Дай-ка посмотреть на тебя… – тихонечко просит Хорас, протягивая тонкие прохладные пальцы к чужому лицу, чтобы увидеть получше. Нежная кожа стелется шёлком под его осязанием, большие и указательные пальцы легонько зажимают тонкие стремительные брови, чтобы спуститься к скулам и яблочкам щёк – он улыбается и Хорас улыбается сильнее в ответ. Лицо даже слегка сводит от непривычных мимических движений, но это не доставляет серьёзных проблем, ведь кожа до сих пор отзывается ласковыми невесомыми поцелуями, которые Ру нарисовал на его портрете.
[indent] – Такой утончённый… Нежный… – указательный и средний пальцы проводят по спинке носа, обводят крылья, и когда спускаются ниже, Хорас понимает, что эту область надо исследовать иначе.
[indent] – Такой… Такой красивый… – он подаётся вперёд, прислоняясь своими губами к чужим губам, расслабленно проводя по ним, ощупывая, изучая, оставляя касания, отдалённо похожие на поцелуи, и от этих чувств окончательно сносит крышу. Не зная, что ему ещё сделать и придумать, Хорас задирает сначала свой подол, потом подол платья Минору, и, юрко пропихнув под бедро, на котором парень лежал, свою худую ногу, а другую запрокинув через другой бок так, чтобы скрестить лодыжки на пояснице, вжимается своим пахом в пах Ру, жарко выдыхая ему в рот.
[indent] – Прости я… Не умею целоваться… И сексом заниматься тоже не умею… Но я так хочу… – он снова тычется губами в чужие губы, слегка высовывает кончик языка, чтобы лизнуть и попробовать на вкус контраст между холодом металла и жаром живой плоти. Хорас инстинктивно двигает бёдрами, потираясь членом о член, скользя по влажной коже, и легонько стонет, закатывая глаза.
[indent] – Хочу… Хочу тебя, Ру.

Запахи, касания, звуки – всё это многоголосье ощущений пробуждают в мальчике то, чего он никогда не знал, а потому, как ему казалось, не мог помнить. И всё же, вдыхая запах кожи и волос Минору, слушая его слова, выуживая из юношеского тембра все оттенки интонаций, какие когда-то мечтал услышать – когда-то запредельно давно – Хорас вспоминает; и вместе с горячим стонущим дыханием его лицо обдаёт ощущение солнечного света, сочащегося сквозь прохладу приземистой древесной кроны. Прямо сейчас на дворе середина прогорклой американской осени – солнце давно спряталось за плотным занавесом из тяжёлых грозовых туч, а ветер сквозил пронизывающим неприятным холодом, от которого хотелось зайтись натужным кашлем, но мальчишка чувствует, как будто это происходит сейчас, лёгкие мелкие брызги освежающей воды и ласку подкрадывающегося лета. Минору вдруг отдаляется, становится меньше – мальчик плещется в водоёме, звонко смеясь, но Хорасу почему-то было совсем не до смеха.
[indent] Уголки губ его были опущены вниз, укрытую непослушными завитками тонких волос, похожих на пух одуванчиков, макушку слегка припекает, и ему кажется, что к вечеру от такой непривычной жары его будет мутить, но укрыться в тени он не торопится. Его зовут не Хорас – короткое “Хёд” звучит из-за спины, и тяжёлый мужской босой шаг заставляет землю под ним опасливо содрогаться; у старшего брата всегда был такой тяжёлый шаг, шаг военного, шаг короля, несущего на себе фунты золота и отнятых людских душ. Хёд не откликается – подтягивает к подбородку костлявые сбитые коленки и утыкается носом между, инстинктивно пряча невидящие глаза за свалившейся чёлкой; но если король чего-то хочет, то он это получает. Не ему, худенькому маленькому колдуну противиться его воле, даже если то был его кровный старший родственник. На душе было грустно и тревожно и даже кузен это замечает – садится рядом на траву, отводит волосы с глаз, смотрит в стекло потустороннего взгляда и понимает всё без слов – мужчина обращает внимание на беззаботного весёлого Ру, но полная картина ему, кажется, до сих пор не понятна. Иначе бы не приставал к ребёнку.
[indent] Старший спрашивает “что ты чувствуешь?” – мальчишка, прекращая сутулиться, вываливает ему как на духу тихую отповедь о том, как он счастлив с Минору, как ему хорошо со своим другом и как он никогда больше не хочет с ним расставаться, но всего этого как будто бы мало, а чего ему хочется ещё – он не знает. Не знает, что сказать Минору, не знает, каких чувств хочет от него, и тогда король спрашивает снова – “хорошо, а что между мной и Ринья-саном, что мы чувствуем, как считаешь?” – спрашивает тихо, близко склонившись к уху младшего, и дыхание его отчего-то становится тяжелее, загнаннее, как будто в преддверии чего-то ужасного или, напротив, невероятно прекрасного. В лицо вновь ударяют короткие брызги и до ушей Хёда доносится заливистый смех – Минору зовёт его с собой. Вылезает на нагретые камни, шустро шлёпает босыми пятками и берёт своего друга мокрыми пальцами за тонкие, как спички, запястья – мальчик не успевает ничего ответить своему королю, но, похоже, тот своей цели добился; мальчик начал понимать.
[indent] Мальчик понимает, наконец, и теперь. Накрепко заключая поясницу Минору в тиски своих худых ног, беря его лицо в свои чуть подрагивающие от нетерпения и обилия эмоций ладони, он делает то, что подсказывает ему тело – крепко вжимается в изящный утончённый торс, чьи крепкие мужественные очертания, невзирая на тонкокостность, всё равно прощупываются сквозь ткань платья. Хорас потирается, вжимается, чувствуя, как начинает сочиться сильнее и как от этого соприкосновения пучками напряжённых до предела нервов с Минору становится ещё ярче и приятнее – и парню, кажется, это нравится тоже. Нет, не кажется – воздух напитывается маслянистым крепким запахом, немного похожим на африканский парфюм, но Хорас точно знает, где уже ощущал подобные ароматы; ими дышал дом Торкеля и Рэна. Этот острый запах, который не предназначался ему, Хорасу, тем не менее заставлял вздрагивать всякий раз, стоило на нём сосредоточиться и хорошенько принюхаться. Этот запах говорил ему – ты здесь линий, дитя, тебе не место в доме, который существует только для двоих; этот запах возгонял его мысли о собственной потерянности и ненужности до жуткого необъяснимого абсолюта, и только теперь он взрывается на его чутких рецепторах, отзываясь в сознании принятием. Минору принимает его, Минору так его ждал, так скучал – верный, искренний и чистый. Такой же чистый, как брызги водоёма в тот день жаркой поздней весны, когда Хёд, наконец, смог понять, что именно он испытывает; такой же непреклонный и яркий, как сияние звёзд, что неизменно появляются на небосводе. Хёд их не видит, но чувствует – и думает, что Минору, должно быть, тоже свалившаяся с неба серебристая звонкая звёздочка.
[indent] – Куда войти?.. – заинтересованно спрашивает Хорас, чуть ощутимо соприкасаясь своими губами с губами своего милого Ру, который жарко отзывается на любые ласки мальчишки, какими бы неумелыми они ни казались. Об этом говорят натянувшиеся у корней волосы и розовые отметины под сильными пальцами Ру, которые скоро обратятся сизыми синяками на чувствительной беззащитной коже.
[indent] – Как это "входить?".. – чуть хмуря прозрачные брови, но не от страха, а от искреннего незнания, продолжает он задавать, должно быть, по-детски дурацкие вопросы, какие задают ребята, когда находятся в возрасте во всём заинтересованных почемучек. Вот и ему интересно, но вместе с тем так нестерпимо сладко и томительно, что он чутко слушается всех просьб Минору, как и улавливает все его коротко вспыхнувшие сомнения.
[indent] – Сейчас мне почему-то больше всего хочется раздеться… И чтобы ты тоже… Чтобы чувствовать тебя всего, осмотреть тебя всего… Мы можем? – робко просит Хорас, чувствуя, как нарастает тяжесть в паху, как пульсация переходит в разряд болезненной, как Ру лижет его губы кончиком языка, и как хочется потянуться своим в ответ, чтобы их языки инстинктивно коснулись друг друга. Наверное, это и называется поцелуем? Мысли об этом наполняют голову ещё большим дурманом, в котором хочется забыть и своё имя, и все те годы одинокого затворничества, которое Хорас для себя не выбирал – но теперь он может выбирать. Может и хочет – и именно Минору открыл перед ним двери его первых и самых важных возможностей выбора своего жизненного пути.
[indent] – Зачем смазка? А что такое презервативы? Без них совсем-совсем никак?.. – с сожалением и ноткой паники спрашивает Хорас, невзирая ни на что желающий, чтобы между ним и его любимым другом всё случилось именно так, как оно должно происходить между людьми, которые так безумно друг другу нравятся. Которые друг друга любят. От этой мысли Хорас громко и протяжно стонет Минору в губы, двигаясь вверх так внезапно и напористо, что член парня соскальзывает вниз и упирается ему промеж ягодиц под килтом – и, судя по тому, как тяжело замычал Ру, и как приятно от этих касаний стало самом Хорасу, входить тот собирался именно туда…
[indent] – Ах… Кажется, я понял… – кивает своим мысленным уразумениям мальчишка, заметно сбавляя темп, аккуратно потираясь промежностью о член Минору, прислушиваясь и к своим, и к его ощущениям. Ему так хотелось сделать своему милому волшебному другу хорошо…
[indent] – Ну и что, что больно… Ты ведь сможешь забрать боль, да? – он слегка отстраняется, чтобы Ру смог посмотреть на него и его уверенное выражение лица – чтобы ничего не боялся, ведь они теперь вместе.
[indent] – Как ты сделал с этим… – он легко постучал себе указательным пальцем по лбу, – я почувствовал это. Не знаю, как, но только ты смог унять эту боль… Ты… Ру… – поддаваясь своему душевному порыву, мальчишка крепко обнимает его, прижимаясь торсом к торсу так, что даже самому дышать становится тяжело.
[indent] – Я должен кое-что сказать… – в прошлый раз он попросил старшего брата не вмешиваться, думая, что всё сложится само собой, что не придётся делать первых шагов навстречу, и король с этим безмолвно согласился, пуская на самотёк чувства своего подопечного – и тогда эти чувства так и не нашли никакого выхода. Но ему почему-то так страшно и неловко – почему-то ему кажется, что сейчас не время, что он всё испортит, если скажет эти такие важные слова… И всё же, будто пловец перед прыжком в воду, он задерживает дыхание, а затем, тихо-тихо, выпаливает Минору на ухо шелест своего голоса.
[indent] – Ру, я люблю тебя.

Всё, что мальчишка сейчас может, так это свободно плыть по течению, в которое его унесла бурная река жизни. Ему хорошо так, как никогда прежде хорошо не было – вся жизнь, пропахшая спиртом и хлорированной водой, теперь пахла цветущим садом и маслянистым терпким запахом невероятного гибкого тела, в которое он вжимается так отчаянно, будто, действительно, боится потерять. И он боится, и он счастлив, и он начисто забывает, кто он и откуда – и что вся предыдущая жизнь его состояла из блёклого затворничества с редкими всполохами воспоминаний из детства. Дед потерял своего сына и теперь не мог позволить себе потерять и внука – но даже хрупкие создания вырастают, чтобы, в конце концов, обрести свою собственную волю и сознание. Небо вертится над головой в обратном направлении, солнце восходит на западе, а луна садится на востоке, и всё для того, чтобы Хорас мог дотянуться до своей сияющей звезды, что однажды позволила ему вырасти в свете своих нежных лучей. Минору, его единственный и милый Минору обнимает его, обдаёт своим горячечным дыханием, а всё его тело теряет свои границы и очертания, смешиваясь с глубинными чувствами, находящими свой выход только теперь. Вся тоска и томление длиною в жизнь растворяются, точно мёд в топлёном молоке, и для Хораса нет никаких противоречий в том, что между ними происходит – невзирая на то, что ещё каких-то пятнадцать минут назад они даже не знали о существовании друг друга. Не в этом мире и не в этих телах… Что за странные мысли?
[indent] Воспоминания вновь наводняют сознание, когда Хорас слышит слова Минору, последовавшие после такого волнительного и трогательного признания, которое его душа вынашивала как будто несколько столетий. Воспоминания о собственном непрошеном взрослении, которое, как ему тогда казалось, всё испортило, перечеркнув их такую лёгкую, но невероятно верную и нежную мальчишескую дружбу. Ощущение лёгких брызг на его лице никуда не делось – Минору забрал Хёда себе от всего мира, игнорируя даже присутствие поблизости короля-чародея из далёких северных земель. Забрал себе всего его, даже не подозревая об этом – и мальчишка был благодарен, что во время их заливистых водных игр Ру не может видеть мелкого крапа слёз на прозрачных длинных ресницах. Ему было и сладко, и стыдно, когда настала пора вылезать из воды – Хёд едва уговорил друга идти без него, мол, пускай не волнуется, он помнит дорогу, чтобы, сгорая от смущения, скрестить ноги и спрятать пах за перекрестьем ломких пальцев. Но ведь сейчас… Сейчас он может больше не прятаться?
[indent] Пауза слегка затягивается и Хорас боится, что сделал что-то не так, но вот Минору слегка отстраняется, и их взгляды встречаются – один настоящий, другой – из-за завесы слепоты. Как бы он хотел видеть! Как бы хотел не быть жалким инвалидом и обузой, с которой надо сюсюкаться и бесконечно обеспечивать ей должный уход и заботу – это тяжёлое бремя, которое возьмёт на себя не каждый. И в ту невыносимо долгую секунду, пока в Хорасе плескались сомнения, он замирает, широко распахивая невидящие зелёные глаза, тем не менее, чувствуя всеми доступными ему путями, как усиливается чужое желание – и как упирается жгучая влажная пульсация между ягодиц. Мальчишка запускает пальцы в чужие волосы на затылке, хватается за чуть спутанные пряди, но всё же храня самообладание и стараясь не причинить боли – он слушает с замиранием сердца всё, что хочет сказать ему Минору – всё, о чём он даже не мог мечтать – и даже когда до ушей доносятся фразы на незнакомом языке, Хорас кристально понимает их посыл. Понимает, отчего лучисто улыбается своему милому другу и, наконец шепчет в ответ на всё и сразу короткое проникновенное согласие:
[indent] – Hai.
[indent] Кровь, что до этого как будто замерла во всех венозных и артериальных протоках, вновь забурлила и зашипела, пенясь вместе с чувствами и совершенной уверенностью во всём, что касалось их с Минору. Он слышал, что когда влюбляешься до одури, то чувствуешь, как будто бабочки крыльями щекочутся в животе – странное сравнение, ведь Хорасу казалось, будто всё его тело сейчас покрывается изнутри мурашками. Невероятно, он ведь даже не надеялся на отношения хоть с кем-то, а тут так сразу и внезапно целая лавина вдохновляющих предложений, от которых невозможно отказаться! Впрочем, не так уж и сразу – внутреннее томление, разрешившееся фейерверком облегчения от сказанных слов, говорило ему, что он ждал их невероятно долго – и он понимает, что подобное было, есть и будет возможным только с его Ру.
[indent] – Хочу засыпать и просыпаться с тобой… Потому что tha gradh agam ord… Так давно... И я… – с губ вдруг срывается неожиданный короткий стон, когда Хорас вновь начинает осторожно двигаться, потираясь промежностью о член Минору, чувствуя, как и сам твёрдо и влажно упирается ему в живот.
[indent] – Я хочу, чтобы ты тоже был самым счастливым со мной. Для меня это так важно… – по позвоночнику пробегает разряд тока, тело коротко и конвульсивно содрогается от непривычно ярких ощущений, и от этого Ру на долю мгновения слегка проникает внутрь. Хорас закатывает глаза, прикусив нижнюю губу – и почему это должно быть больно?
[indent] – И… Когда мы вместе – зови меня Хёд. Мне почему-то кажется, так правильнее, – на грани слуха добавляет парень, подаваясь вперёд и вновь неумело, но искренне касаясь губ Минору своими.